Женщина французского лейтенанта

Чарльз отмахнулся – нет, конечно. И тут же предложил свой резон, почему он либерал:

– Мне кажется, мистер Гладстон хотя бы видит радикальную гнильцу в наших моральных основах.

– О господи. Уж не с социалистом ли я имею дело?

Чарльз рассмеялся.

– Пока еще нет.

– Замечу, в наш век тумана и перекосов я готов простить человеку все, кроме истовой религии.

– О да.

– В молодости я был последователем Бентама. Он вытащил меня из лагеря тори, как Вольтер из Рима. Но эти новые россказни… «привилегированная стезя»… нет, это не для меня. Плевать я хотел на первородство. Герцог или даже, прости господи, король может быть таким же глупцом, как простой смертный. Но я благодарю Природу-мать за то, что через пятьдесят лет меня не будет на этом свете. Если правительство начинает бояться толпы, считайте, что оно уже боится себя. – В его глазах сверкнул огонек. – Знаете, что мой соотечественник сказал чартисту, приехавшему в Дублин проповедовать свою веру? «Братья, – вопрошал тот, – разве один человек не равен другому?» – «Вот-вот, мистер спикер, – крикнул ему в ответ Падди. – И даже чертовски лучше!»

Чарльз улыбнулся, но доктор предостерегающе поднял палец.

– Вы, Смитсон, улыбаетесь. Но вдумайтесь – ведь Падди прав. Это никакая не издевка. «И даже чертовски лучше» – вот что погубит нашу страну. Попомните мои слова.

– Но разве ваши домашние боги свободны от критики? Кто обещал с амвона счастье для всех?

– Я оспариваю не сентенцию, а только наши интерпретации. В моей молодости мы прекрасно обходились без Пыхтящего Цивилизатора (читай: без железной дороги). Нельзя сделать всех счастливыми, заставив их бегать, прежде чем они научатся ходить.

Чарльз согласно покивал. Он сам затронул эту больную точку в разговоре с дядей, человеком совершенно другой политической диспозиции. Многие из тех, кто поддерживал первые парламентские реформы 1830-х годов, выступали против них спустя три десятилетия. Они считали, что век смертельно болен оппортунизмом и двуличием, которые породили зловещий дух зависти и бунтарства. Вероятно, доктор, родившийся в 1801 году, был таким осколком неоклассицизма, его чувство прогресса слишком зависело от общественного порядка – того, который позволял ему оставаться таким, какой он есть, что в известном смысле больше сближало его с криптолибералом Берком, чем с криптофашистом Бентамом. Впрочем, его поколение не так уж ошибалось в своих подозрениях по поводу Новой Британии и ее государственных мужей, которых поднял на поверхность затяжной экономический бум после 1850 года. Многие молодые люди попроще, вроде Чарльза, и знаменитые, вроде Мэтью Арнольда, с этим соглашались. Разве, как говорят, выкрест Дизраэли не бормотал на смертном одре молитвы об умерших на иврите? И разве за фасадом блестящего оратора Гладстона не скрывался величайший мастер двоемыслия, если вспомнить его смелые призывы к трусости, в современной политической истории? Если лучшие из лучших не поддаются расшифровке, то что говорить о… Однако пришло время сменить тему. Чарльз спросил доктора, интересует ли его палеонтология.

– Нет, сэр. Надо было сразу признаться, но решил вам не портить чудесный ужин. Я убежденный неоонтолог. – Он улыбнулся Чарльзу из глубины своего кресла щитовой конструкции. – Когда мы будем больше знать о живых, займемся мертвыми.

Чарльз принял этот выпад и уцепился за ниточку.

– Вчера я познакомился с образцом местной флоры, который дает мне повод отчасти с вами согласиться. – Он взял лукавую паузу. – Очень необычный случай. Наверняка вы знаете о нем больше, чем я. – Почувствовав, что этот заход издалека может вызвать не просто мимолетный интерес, он поспешил уточнить: – Кажется, ее зовут Вудраф. Она служит в доме миссис Поултни.

Доктор опустил взгляд на серебряный футляр с ручкой, в котором он держал свой телескоп.

– А-а. Бедная Трагедия.

– Я совершил бестактность? Завел речь, возможно, о вашей пациентке.

– Я лечащий врач миссис Поултни. При мне, прошу, ни одного худого слова о ней.

Чарльз взглянул на него исподтишка. В глазах доктора, спрятанных за очками в квадратной оправе, явно загорелся угрожающий огонек. Молодой человек постарался скрыть улыбку.

Доктор Гроган взял кочергу и поворошил поленья в камине.

– Мы знаем больше об окаменелостях на морском берегу, чем о том, что происходит в голове этой девушки. Недавно один неглупый немецкий врач разделил меланхолию на три типа. Первый он назвал естественным, имея в виду, что человек рождается с невеселым темпераментом. Второй – ситуационным, то есть зависящим от обстоятельств. А третий он называет загадочной меланхолией. Иными словами, бедняга просто не понимает ее природу.

– Но ведь у нее были обстоятельства, не так ли?

– Помилуйте, можно подумать, она первая, кого бросили. Я вам назову десяток девушек в Лайме.

– Которые попали в такое же тяжелое положение?

– И даже хуже. А сегодня они чирикают, как воробышки.

– Значит, вы относите мисс Вудраф к категории загадочной?

Доктор немного помолчал.