Женщина французского лейтенанта

Она решительно помотала головой.

– Не думайте обо мне так плохо, уж лучше смерть. Просто… не знаю, как сказать… эти кошмарные мысли доводят меня до отчаяния. Я прихожу в ужас от самой себя. Не знаю, к кому обратиться, что предпринять… рядом нет никого, кто бы мог… пожалуйста… неужели вы не понимаете?

Чарльз думал сейчас только об одном: бежать от этого кошмара, от этих безжалостно правдивых, немигающих глаз.

– Я должен идти. Меня ждут на Брод-стрит.

– Но вы еще придете?

– Я не могу…

– Я прихожу сюда в понедельник, среду и пятницу, когда у меня нет других обязанностей.

– Вы предлагаете мне… я буду настаивать на том, что миссис Трантер…

– Я не могу ей открыть всю правду.

– Тогда она тем более не для слуха постороннего человека, да еще другого пола.

– Посторонний человек… другого пола… часто оказывается наименее предвзятым судьей.

– Я, безусловно, надеюсь оценить ваше поведение со всей благосклонностью. Однако, повторюсь, меня удивляет, что вы обращаетесь…

Она не спускала с него глаз, и он так и не закончил фразы. Чарльз, как вы уже могли заметить, не отличался ограниченным словарным запасом. Утром с Сэмом – один, с Эрнестиной за веселым обедом – другой, а сейчас в роли защитника светских приличий… можно сказать, три разных человека, а впереди еще откроются новые грани. Биологически это можно объяснить дарвиновским термином «защитная окраска» – выживание за счет способности к мимикрии в окружающей среде… само собой, с поправкой на возраст и социальное происхождение. А еще этот внезапный переход к формальностям можно объяснить социологически. Когда так долго катаешься по тонкому льду – тотальное экономическое давление, сексуальные запреты, накат механистической науки, – способность закрывать глаза на собственную абсурдную ригидность становится неотъемлемым качеством. Мало кто из викторианцев ставил под сомнение достоинства этой защитной окраски, но в глазах Сары что-то такое сквозило. Ее прямой взгляд мог показаться робким, но в нем читалось нечто очень современное: «Давай, Чарльз, колись». Что сразу выбивало из колеи. Эрнестина и ей подобные вели себя так, словно они из стекла: сама хрупкость, даже когда швыряли на пол книжки стихов. Они тебя поощряли надевать маску, сохранять дистанцию; а эта девушка, при всей видимости смирения, подобное отвергала. Теперь уже он опустил глаза.

– Я прошу всего один час вашего времени.

В том, чтобы пойти ей навстречу, помимо награды в виде кремневых образцов, был еще один резон: хорошие камни за час не найдешь.

– Ну если это так необходимо… я готов, при всем моем нежелании…

Она просияла и шепотом вставила:

– Я буду вам так благодарна, что последую любому вашему совету.

– Мы должны всячески избегать риска…

И снова она вклинилась, пока он подыскивал слово из светского лексикона.

– Я понимаю. Вас связывают куда более крепкие узы.

Солнечные лучи погасли после короткой иллюминации. День клонился к прохладному вечеру. Глядя на ее опущенную голову, он понял, что равнинная дорожка, по которой он до сих пор шагал, внезапно подошла к обрыву. Чарльз бы не ответил на вопросы, что его сюда заманило и почему он не сумел прочесть карту, но чувствовал он себя заманенным и потерянным. И вот совершил еще одну глупость.

– Даже не знаю, как вас благодарить, – заговорила она. – Я буду здесь в названные дни. – И, как если бы эта полянка была ее гостиной, добавила: – Я не смею вас больше задерживать.

Чарльз кивнул и бросил на нее прощальный взгляд. Вскоре он уже продирался сквозь завесы плюща, а потом, спотыкаясь, спускался по склону, больше похожий на испуганного самца косули, чем на искушенного английского джентльмена.

По береговому оползневому уступу он дошел до главной тропы и оттуда уже направился в Лайм. Проухала первая сова. Для Чарльза этот день был лишен всякого смысла. Ему следовало проявить твердость, уйти раньше, вернуть образцы, предложить – нет, указать – другие выходы из ее отчаянного положения. Она его переиграла. В какой-то момент он даже захотел остановиться и ее подождать. Но в результате зашагал еще быстрее.

Он отдавал себе отчет в том, что может вкусить запретный плод, или скорее запретный плод вкусит его. Чем больше он от нее отдалялся во времени и в пространстве, тем яснее открывалось ему все безумие его поведения. Стоя лицом к лицу, он словно ослеп, не видел, что перед ним потенциально опасная женщина, сама того не осознающая, жертва острейшей эмоциональной фрустрации и социальных обид.

В этот раз вариант сказать все Эрнестине даже не рассматривался. Исключено. Он испытывал такие угрызения совести, как будто, ни о чем ее не предупредив, уплыл в Китай.

19