Женщина французского лейтенанта

– Мистер Смитсон, я хочу, чтобы вы поняли не то, что я сделала, а почему я это сделала. Почему я принесла в жертву самое ценное, что есть у женщины, ради минутного удовлетворения человека, которого я не любила. – Она приложила ладони к горящим щекам. – Я это сделала, чтобы забыть о себе прежней. Чтобы люди показывали на меня пальцем и говорили: «Вот идет шлюха французского лейтенанта»… да, назовем вещи своими именами. Пусть знают, что я страдала и продолжаю страдать, как и другие женщины в этой стране, в каждом городе и в каждой деревне. Я не могла обручиться с этим мужчиной. Поэтому я обручилась с позором. Не то чтобы я понимала, что делаю, что я хладнокровно позволила Варгенну получить желаемое. Тогда у меня было такое чувство, словно я прыгнула в пропасть или вонзила себе в сердце нож. Что-то вроде самоубийства. Акта отчаяния. Я понимаю, мистер Смитсон, что это была низость… святотатство, но я не знала другого способа вырваться из собственных пут. Если бы я покинула ту комнату, вернулась к миссис Талбот и продолжила прежнее существование, то превратилась бы в ходячий труп… по собственной воле. Я жива лишь благодаря моему стыду и осознанию, что я не такая, как другие женщины. У меня никогда не будет мужа, детей и прочих невинных радостей, какие есть у них. И они никогда не поймут причину моего преступления. – Она помолчала, словно впервые ясно увидела то, что сейчас высказала вслух. – Иногда мне их даже жалко. Я обрела свободу, им недоступную. Никакие оскорбления, никакие обвинения меня не задевают. Я покинула черту оседлости. Я никто, уже почти не человек. Я шлюха французского лейтенанта.

Чарльза не очень понял смысл ее последнего монолога. Пока она не дошла до своего странного решения в Уэймуте, он испытывал к ней гораздо больше симпатии, чем он это показывал. Он мог себе представить медленные и мучительные терзания гувернантки и как легко ей было попасть в лапы такого записного негодяя, как Варгенн. Но эти речи о свободе за чертой оседлости, об обручении с позором не умещались у него в голове. Хотя в какой-то степени он догадался, когда откровение закончилось слезами. Она это скрыла или попыталась скрыть в том смысле, что не спрятала лицо в ладони и не достала носовой платок, а продолжала сидеть спиной к нему. И Чарльз не сразу догадался, почему она молчит.

Некий инстинкт заставил его подняться и сделать два неслышных шага по дерну. Теперь она была к нему в профиль, и он увидел мокрые щеки. Его это невероятно тронуло, разбередило, сорвало с надежного якоря беспристрастной и вполне трезвой симпатии и швырнуло в лабиринт разнонаправленных эмоций. Перед глазами встала сцена, которую Сара не стала описывать – как она отдалась. Чарльз словно раздвоился, он был одновременно Варгенном, получавшим удовольствие, и человеком, нанесшим ему сокрушающий удар; так же как Сара была для него одновременно невинной жертвой и полубезумной брошенной женщиной. В глубине души он ей простил утрату целомудрия и заглянул в темный альков, где он мог бы сам это удовольствие получить.

Такая мгновенная смена сексуального регистра сегодня невозможна. Мужчина и женщина, оказавшись в самом невинном контакте, уже рассматривают вероятность физической близости. Мы считаем подобные откровенные проявления человеческих инстинктов здоровыми, но во времена Чарльза индивидуальное сознание не допускало самого существования страстей, запрещенных общественным мнением, поэтому когда из подсознания вдруг выскакивал доселе таившийся тигр, человек оказывался к этому до смешного не готов.

А еще викторианцы страдали редкой «египетской болезнью», клаустрофилией, которая так хорошо просматривается в их всеохватывающих, мумифицирующих одеждах, в их архитектуре – узкие окна и узкие коридоры, в их страхах перед открытостью и наготой. Утаить реальность, обуздать человеческую природу. Революционерами в искусстве в те годы были, конечно, прерафаэлиты, они по крайней мере предпринимали попытки признать природу и сексуальность; достаточно сравнить пасторальные пейзажи Милле или Форда Мэдокса Брауна с пейзажами Констебла или Палмера, чтобы увидеть, насколько первые были идеализированными и зацикленными на декоре в своих подходах к внешней форме. Поэтому для Чарльза это признание – открытое само по себе, да еще и сделанное под открытым небом – было не столько свидетельством грубой реальности, сколько взглядом в идеальный мир. А его странность объяснялась не приближенностью к реальности, а удаленностью от нее. Это был загадочный мир, где голая красота значила гораздо больше голой правды.