Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека

Всемирная литература богата образами идеальных по красоте женщин. В этих образах величайшие писатели всех времен воплотили свои лучшие мечты об идеале человечности, выраженном в женственности. Беатриче Данте в этом смысле едва ли не наиболее нарочитый образ: преклонение перед женской красотой, прямое обожествление ее достигли в этом образе своего апогея. Свою рано умершую возлюбленную, которая и вовсе не подозревала о его любви к ней, которую он любил тайно, робко и почтительно, он наделил в своем воображений и в своей «Комедии» всеми мыслимыми и немыслимыми совершенствами, заставив ее сверкать в веках. Многие из вымышленных женских имен, которыми столь богаты литературы всех времен и всех народов, глубоко запали в душу людей, очищая их от всего, что оскорбляет человеческое достоинство. И среди этих имен особым ореолом, я бы сказал, ореолом святости, окружены для нас образы женщин-мучениц, образы тягостные и светлые в одно и то же время, образы тоже созданные гениями литературы и искусства, но в которых воплощен выстраданный протест лучших из людей против эксплуататорского строя, обездолившего женщину, обрекшего ее на непосильный труд, на беспросветную нужду, на безотрадное и унизительное существование, изуродовавший и огрубивший ее, от природы красивую и нежную. Неточка Незванова (одно имя и прозвище чего стоят!) в этом ряду скорбных женских имен едва ли не самый выразительный литературный образ, как и «Плачущая женщина» Винсента Ван Гога – живописный. Разве не надрывает нам душу это страшное и безысходное горе сидящей в одиночестве бедной женщины. Эта женщина, по всему видно, «привыкла» и к тяжкому труду, и к бесконечным лишениям, и к повседневным унижениям и невзгодам, она, конечно, в этом смысле «закалена» – всеми закономерностями эксплуататорского общества – и, вероятно, даже потеряла способность плакать. Поэтому должно было с ней стрястись что-то уже и вовсе необыкновенное, из ряда вон выходящее, чтобы она вот так, целиком ушла в свое горе (илл. 83). Может быть, она потеряла своего ребенка или мужа, может быть, кто-то надругался над ее женскою честью, может быть, она влюблена и из-за своей несчастной бедности безнадежно, а ведь она еще молода и красива, и хотя лица ее мы не видим, мы чувствуем это по ее нежной шее и подбородку, по ее неожиданно кокетливой в этой обстановке прическе. А может быть просто количество перешло в качество, как говорят философы, и в ее сознание ворвалась жалящая мысль о бесцельном и забитом существовании, о загубленной жизни и заставила ее так разрыдаться. Кто знает?!..

А согбенные в три погибели женщины, несущие уголь?! Кстати, женщины в этот момент не как работницы несут уголь, но несут его из дальних разработок для себя. Они набирают его бесплатно. Но какой это уголь? Женщины сгребают отходы угля, туго набивая ими свои мешки, угольную пыль, суррогат угля, то, что уже никак не годится в продажу и выбрасывается на свалку за ненадобностью. От этого неимоверная тяжесть их ноши становится еще и предельно унизительной, – и все это ради того, чтобы хоть сколько-нибудь, с едким дымом и чадом пополам, отогреть свои промерзшие убогие жилища. Легко понять, как надрывают свое здоровье, катастрофически сокращают свои жизни и уродуют себя, свою естественную человеческую красоту, эти поистине «бедные люди», бедные женщины. Нетрудно ведь понять, что они занимаются этим в «свободное» время, после изнурительного рабочего дня, когда они возвращаются, наконец, смертельно усталые с работы и берутся за приготовление пищи и прочую унылую домашнюю работу, работой вовсе и не считающуюся. Разве уже одна эта картина Ван Гога не является настоящим обвинительным приговором буржуазному строю, вынесенным великим страдальцем, приговором, не подлежащим никакой апелляции, никакому дальнейшему обжалованию, ибо это приговор самой совести человечества (илл. 84). И если бы мы позволили себе такую параллель, а что могло бы этому помешать? – не сказали ли бы мы, что Достоевский – это Ван Гог в литературе, тогда как Ван Гог – это Достоевский в живописи.