Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека

Далее он рассказывает, как поразили его воображение три встречи с женщиною и как эти встречи укрепили в нем все светлое. Первая женщина поразила его своим изяществом. Он засмотрелся на деревенскую девушку, ворошившую сено. «Вся она, вся её фигура… была так легка, изящна, так “жила”, а не работала, жила в полной гармонии с природой, с солнцем, с ветерком, с этим сеном, со всем ландшафтом, с которым были слиты и её тело и её душа (как я думал), что я долго-долго смотрел на нее, думал и чувствовал только одно: “Как хорошо!”».

Другая встреча с женщиною: «Нет уж ни солнца, ни света, ни аромата полей, а что-то серое, темное, и на этом фоне – фигура девушки строгого, почти монашеского типа. И эту девушку я видел также со стороны, но она оставила во мне также светлое, “радостное” впечатление потому, что та глубокая печаль – печаль о не своем горе, которая была начертана на этом лице, на каждом её малейшем движении, была так гармонически слита с её личною, собственною её печалью, до такой степени эти две печали, сливаясь, делали её одну, не давая ни малейшей возможности проникнуть в её сердце, в её душу, в её мысль, даже в сон её чему-нибудь такому, что бы могло “не подойти”, нарушить гармонию самопожертвования, которое она олицетворяла…» По свидетельству А. И. Иванчина- Писарева, встреча Г. И. Успенского с В. Н. Фигнер, с «человеком высшего порядка», в ком «идея не отделилась от его существа», повлияла на создание этого замечательного в своей нравственной чистоте образа: «Именно В. Н. Фигнер, приговоренная в 1884 году к смертной казни, замененной 20-летним заключением, выведена в образе “девушки строгого, почти монашеского типа”, которая так потрясла душу Тяпушкина».

Наконец, третья встреча с женщиною, навсегда запавшая в душу героя рассказа Г. И. Успенского, была встреча в Лувре с Венерою Милосскою: «Хотите – верьте, хотите – нет, но я вдруг, не успев опомниться и сообразить, очутился не в своей берлоге с полуразрушенною печью и промёрзлыми углами, а ни много, ни мало – в Лувре, в той самой комнате, где стояла она, Венера Милосская…»

С тех пор этот бессмертный образ богини, и в самом деле виденный им «не меньше 12 лет тому назад», в 1872 году, в Париже, куда он случайно попал вместе с семьей, где он давал уроки, и попал, когда всё еще живо напоминало о трагических, так потрясших все его существо и так измучивших его днях потопления в крови Парижской коммуны – воплощенной справедливости тех лет, – с тех самых пор этот бесконечно женственный образ бессознательно для него самого рождал в нем всё радостное и светлое, истинно доброе и человечное, единственное его утешение в несчастье…

И вспомнился ему душивший его во сне кошмар, когда он чувствовал каждую минуту, что «несчастие» сверлит его мозг, что горе его жизни точит его всего каждую секунду… «И вдруг, во сне же, я почувствовал что-то другое; это другое было так не похоже на то, что я чувствовал до сих пор, что я хотя и спал, а понял, что со мной происходит что-то хорошее; ещё секунда – и в сердце у меня шевельнулась какая-то горячая капля, ещё секунда – что-то горячее вспыхнуло таким сильным и радостным пламенем, что я вздрогнул всем телом, как вздрагивают дети, когда они растут, и открыл глаза.

Сознания несчастия как не бывало; я чувствовал себя свежо и возбуждённо, и все мои мысли, тотчас же, как только я вздрогнул и открыл глаза, сосредоточились на одном вопросе: Что это такое? Откуда это счастие? Что именно мне вспомнилось? Чему я так обрадовался?

Я был так несчастлив вообще и так был несчастлив в последние часы, что мне непременно нужно было восстановить это воспоминание, обрадовавшее меня во сне; мне стало страшно даже думать, что я “не вспомню…”».

И всплыло в его сознании первое воспоминание – о встрече с первою женщиною, – но оно лишь «чуть-чуть подходило к тому впечатлению». И всплыло в его сознании второе воспоминание, – трогательный образ печальной девушки, являвшей собою такую естественную гармонию самопожертвования, что «при одном взгляде на нее всякое “страдание” теряло свои пугающие стороны, делалось делом простым, лёгким, успокаивающим и, главное, живым, что вместо слов: “Как страшно!” заставляло сказать: “Как хорошо! Как славно!”».

И всё же и это воспоминание не давало нужного покоя, не давало ответа на вопрос о причине так властно охватившего его во сне чувства полноты счастья, пока в его сознании, как вы уже догадываетесь, читатель, не всплыл третий образ – прекрасный образ Венеры Милосской:

«Да, вот она теперь совершенно ясно стоит передо мною, точь-в-точь такая, какою ей быть надлежит, и я теперь ясно вижу, что вот это самое и есть то, от чего я проснулся; и тогда, много лет тому назад, я так же проснулся перед ней, так же “хрустнул” всем своим существом, как бывает, “когда человек растет”, как было и в нынешнюю ночь.

Я успокоился: больше не было в моей жизни ничего такого…»