Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека

Любовь, почти с неизбежностью связанная с вожделенной интимной физической близостью, сделала девушку женщиной – любимой и любящей, – а потом и матерью. Надо сказать с полным, понятно удовлетворением, что девушке нашей явным образом посчастливилось в любви: она ответила взаимностью на пылкую любовь другого уже юноши (кстати, мне совершенно незнакомого, так что я ничего о нем не могу сказать определенного, – разве только то, но об этом вы сами догадываетесь, что юноша этот должен быть очень достойным, раз на него «пал выбор» нашей героини, девушки весьма и весьма примечательной. К стыду своему я должен признаться, что потерял из вида и первого юношу, столь нам полюбившегося. Дела всякого рода так завертели меня, что я не смог уследить за его дальнейшей судьбой). Вы, конечно, сразу же обратили внимание на слово «почти», употребленное мною в первом же фразе этой главы («любовь, почти с неизбежностью связанная с вожделенной интимной физической близостью»). Ибо нельзя не согласиться с тем, что бывает и платоническая любовь, любовь «чисто идеальная» – без вожделения и без физической близости, и нельзя сказать, чтобы такая любовь была совершенно бесплодной, как это может показаться на первый взгляд. Как раз напротив, ее возвышенный характер, одинаково сказывающийся и на любящем и на возлюбленной, невольно сообщается и нам, и ее нравственное воздействие невозможно переоценить. Это любовь Данте к Беатриче, это любовь нашего Блока к «Прекрасной Даме». Можно думать, что на заре туманном юности не один из нас был охвачен такой, я бы сказал, чисто созерцательной любовью. И всё же такого рода любовь составляет скорее исключение, нежели правило, и было бы, конечно, весьма и весьма печально, если бы когда-нибудь сделалась правилом. Не означало ли бы это конец человеческого рода и человеческой истории? Я не отрицаю, понятно, что платоническая любовь имеет свои прелести, отмеченные благородным бескорыстием экстетического созерцания ее, возлюбленной, неисчислимых совершенств, ее идеальной красоты, но она всё же скорее отличает человека с меланхолическим складом души, нежели с уравновешенным. Такое поклонение Ей (не иначе, как с большой буквы) очень сродни с религиозным поклонением Святой Деве. Судите сами:

Ты горишь над высокой горою,
Недоступна в Своем терему.
Я примчуся вечерней порою,
В упоеньи мечту обниму.

Ты, заслышав меня издалёка,

Свой костер разведешь ввечеру,
Стану, верный велениям Рока,
Постигать огневую игру.

И когда среди мрака снопами

Искры станут кружиться в дыму, —
Я умчусь с огневыми кругами
И настигну Тебя в терему.

И еще:

Я понял смысл твоих стремлений —
Тебе я заслоняю путь.
Огонь нездешних вожделений
Вздымает девственную грудь.
Моей ли жалкой, слабой речи
Бороться с пламенем твоим
На рубеже безвестной встречи
С началом близким и чужим!
Я понял всё, и отхожу я.
Благословен грядущий день.
Ты, в алом сумраке ликуя,
Ночную миновала тень.
Но риза девственная зрима,
Мой день с тобою проведен…
Пускай душа неисцелима —
Благословен прошедший сон.

(Блок А.

Собр. соч.: В 8 т. М.; Л.: ГИХЛ, 1960. Т. I. С. 120, 80.)

Слов нет, эти стихи гораздо приятнее читать, нежели такие: «Хочу одежды с тебя сорвать, / Хочу упиться роскошным телом». Но каждому ясно, что обе крайности – две стороны одной и той же медали: обе они и, к сожалению, в одинаковой мере безнадежным образом уводят нас от истинной любви и ее высокого смысла – материнства. Во всяком случае, если бы люди руководствовались такой чисто платонической, или мистической, любовью или же одной только грубой плотской любовью (при наличии разнородных противозачаточных средств), нам не пришлось бы писать о материнстве, о той именно черте женственности, к которой тяготеют все остальные ее черты как к своему апофеозу и без которой немыслимы они сами.