Жёны Шанго

И вот теперь Алайя корчится на полу, спутанная ремнями. Губы её разбиты, горит раненое плечо, а её сын, её Зумби, тот, кого с рождения посвятили Шанго, тот, в ком жила ори повелителей Иле-Ифе… Зумби умрёт завтра, как раб, умрёт у неё на глазах. Её мальчик, принц Иле-Ифе, с её глазами и непреклонным духом Мбасу. И Ошун не захочет помочь, потому что она не получила всего, что ей причиталось. Макумба была прервана, дочери ориша завтра будут мучиться на столбах. Некому будет зажечь травы и сделать Ошун подношения. Никто не разбросает каури, чтобы узнать будущее. И будущего не станет тоже. Завтра солнце погаснет для Алайя и маленького принца Иле-Ифе. Алайя знала, что нужно сделать для того, чтобы утром её нашли мёртвой. Но Зумби – ребёнок, он ещё не может воззвать к эгунам! Она не оставит его здесь одного… нет!

Отчаяние придало Алайя сил. Она огляделась. Вокруг не было ничего, что она могла бы предложить в дар Ошун, не оскорбив её. Сырые стены в потёках влаги, липкий земляной пол, тростниковые стебли, собственная кровь… Всё это не годилось. Алайя крепко зажмурилась, не позволив себе плакать. Жена Мбасу не должна рыдать, не убедившись, что сделано всё возможное. Она не может отчаиваться, даже когда нет надежды. Алайя судорожно втянула в себя влажный, тёплый воздух. Подождала, когда чуть стихнет боль в сломанных рёбрах. И запела: сперва тихо, а потом всё громче. Запела молитву к Эшу, прося его открыть врата, и к Ошун, умоляя о помощи.

По сараю пробежал сквозняк, и Алайя тотчас умолкла. Это был Эшу, на которого ни в коем случае нельзя было смотреть: особенно сейчас, когда он стоял у неё за спиной. Она ощущала покрывшейся мурашками кожей горячее дыхание ориша. Затем Эшу рассмеялся: коротко и низко. Алайя не могла поднять рук в ритуальном благодарственном жесте и сделала то, что советовали в этом случае Матери: открыла своё ори, вообразила себя – сильную, свободную, здоровую, – на берегу жёлтой реки Ошун в земле Ифе. В своём ори люди делают то, что им угодно, и ориша видят это. Увидел и Эшу. И, хохотнув напоследок ещё раз, ушёл.

А следом за ним спустилась Ошун. Ещё не открыв глаз, Алайя услышала её весёлый смех и перезвон браслетов, и от радости чуть не остановилось дыхание: она всё-таки пришла! Она здесь, её прекрасная и весёлая Ошун! Алайя улыбнулась потрескавшимися губами. Прошептала:

– Оро ейе, Ошун! Прости меня… У меня нет для тебя тыквы, нет цветов, нет бананов… Нет золотистой каши… Нет даже каури! Я не успела ничем угостить тебя, но ты… ты всё равно здесь! Я не страшусь умереть, но мой сын! Мой сын, мой Зумби!..

Ошун склонила над ней прекрасное лицо, и звонкий голос ориша вошёл в сердце Алайя:

– Дочь моя, не тревожься ни о чём! Я знаю твою жертву и ценю её. Ты будешь жить. Твой сын будет жить. Твой муж останется невредим. Это обещаю тебе я – Ошун, исток жёлтой реки в царстве Иле-Ифе, я – сияние и свет, я – игра солнца на тёплой воде!

Сияющие глаза ориша приблизились к лицу Алайя. Золотистое тепло заполнило её ори. Алайя слабо, благодарно вздохнула – и лишилась чувств.

Баия, наши дни.

– Благодарю вас, Мария, вы прекрасно справились. Это именно то, что мне было нужно. Поезжайте домой, отдохните. Сегодня вы мне больше не нужны.

Секретарша улыбнулась и вышла. На столе доны Каррейра остался лежать большой свёрток из коричневой упаковочной бумаги.

Спустя полчаса Нана Буруку вернулась к себе домой в Рио-Вермельо. Сумочку и папку с документами она оставила в машине: руки женщины были заняты свёртком. Осторожно положив его на столик в прихожей, дона Нана сбросила туфли, скрылась в ванной, оттуда крикнула прислуге, что та может быть свободна на целый вечер, дождалась хлопка входной двери – и вышла из ванной босиком, переодетая в свободное бело-лиловое платье.

Через несколько минут на полированном столе в спальне стояли два десятка свечей, и от яычков пламени по потолку прыгали тени. Одним взмахом ножа дона Нана рассекла бечёвку, спутывающую свёрток, и та соскользнула на пол. Следом шуршащим комком отправилась бумага. На столе оказались две керамические статуэтки – Шанго, поднимающий свои мачете, и Ошосси с луком, опущенным вниз. Отойдя на два шага и сощурив глаза, дона Нана оценивающе посмотрела на статуэтки.

– Да… Ты действительно талантлива, моя Эвинья. Это надо признать, – задумчиво проговорила она. – Кто бы мог подумать… Столько сил вложить в обычные «чудеса»! Расточительно, девочка, весьма расточительно… и неосмотрительно. Что ж – тем лучше. Право, Эва, стоило бы тебе поменьше любить твоих братьев! Уж кто-кто, а эти двое ни капли того не заслуживают.

Керамический Шанго смотрел на неё со стола – в упор, мрачно и яростно, словно понимая, для чего он оказался здесь. Дона Нана вышла в кухню – и тут же вернулась с тяжёлым металлическим молотком для отбивания мяса. Язычки свечей, дёрнутые сквозняком, затрепетали, грозя погаснуть, и по лицу Шанго заметались рыжие сполохи. Дона Нана медленно переложила молоток в правую руку и шагнула к столу.