Жёны Шанго

– «Тури-истов»… – передразнил знакомый голос, и Эшу возник в дверном проёме с привычной сигаретой в зубах. В лицо ему немедленно полетела сырая отбивная. Эшу ловко уклонился, и кусок мяса, как летающая тарелка, унёсся в коридор. Оба рухнула на табуретку и разрыдалась.

– Ты не должна впускать Шанго! – наставив на неё указательный палец, свирепо заявил Эшу. – Он просто бесится от того, что вернулся домой и не нашёл там Ошун! И будет сейчас делать глупость за глупостью, как обычно! Матери же нет! Останавливать его некому! А на тебя Шанго наплевать! И всегда было плевать! И ты, любовь моя, прекрасно это знаешь! Даже твоя роскошная задница тебя не спасёт! И вся эта жратва на плите – тоже! А Огун…

– Не говори мне про Огуна! – завопила Оба. – Ни слова, засранец! Да какое ты имеешь право вмешиваться?!.

– Имею! Потому что вы мне надоели, шлюхи!

– Я – шлюха?.. – Оба так растерялась, что даже не сразу нашлась что ответить, и только всплеснула руками. – Я?..

В свой ответный свист Эшу вложил всё возможное презрение.

– Да что же это за!.. – не находя больше слов, Оба схватила со стола поварёшку. – Убирайся отсюда! Почему все находят себе дела на моей кухне?!

Эшу стремглав вылетел за дверь. Оба понеслась следом.

Пять минут спустя оба вернулись. Эшу тихо смеялся, подбрасывая в ладони захваченную в бою поварёшку. Оба тяжело дышала, вытирала пот.

– Святая дева! Моя черепаха!!! Фу-у-у… – Она с грохотом перетащила с плиты на стол дымящийся сотейник и устало обернулась к Эшу. – Послушай, малыш, оставь меня в покое. Хотя бы сегодня. Ты же видишь – дел невпроворот и…

– …и Шанго того гляди явится, – ухмыльнулся он.

– Это тебя не касается! – снова вскипела Оба. – Не заставляй меня звонить твоей матери и портить ей праздник!

– А ты не заставляй меня звонить Огуну!

– Что?.. – задохнулась Оба. Чёрная от ярости, она медленно развернулась к Эшу. Слёзы её разом высохли.

Эшу попятился.

– Детка, детка, ну что такое?.. Успокойся… Я же пошутил!

– Если ты это сделаешь, я отрежу тебе голову вот этим ножом, – тусклым голосом поклялась Оба, взяв со стола огромный тесак для разделки мяса. Эшу опасливо покосился на него.

– Очень нужно… Не больно и хотелось! Но, Обинья, ведь это же, ей-богу, не совсем окажется честно…

Оба молча повернулась к нему спиной. Вскоре услышала сердитый стук удаляющихся шагов. Невесело усмехнулась, когда испачканный пылью кусок сырого мяса просвистел мимо её уха и влажно шлёпнулся о стену, оставив на ней красное пятно. А снизу уже доносился встревоженный щебет Ясмины:

– Дона Оба, дона Оба! Туристы приехали, вон автобус! Что подавать сначала?

– Да чтоб им всем лопнуть! – с чувством выругалась Оба. – Дочь моя, встречай! Рассаживай! Принеси гуарану, фрукты, бригадейрос, доставай салаты, я сейчас спущусь! Будь прокляты все грингос: почему их никто не кормит у них дома?!

– Батальон ВОРЕ[59], третье подразделение, сержант Перейра, слушаю!.. Кого? Полковник сейчас на учениях, что передать? Срочно?.. Брат? Семейное дело? Минуту, сеньор, я постараюсь что-нибудь сделать… – Юный сержант опустил трубку на стол и вылетел из штабного помещения на двор. – Полковника де Айока к телефону! Срочно, Баия на проводе!

Через несколько минут Огун вошёл в маленькую комнату и сразу же словно заполнил её всю своей огромной фигурой.

– Что случилось, сержант? Мне сказали – брат из Баии…

Перейра почтительно кивнул на телефонную трубку, по-прежнему лежавшую на потрескавшейся, в нескольких местах прожжённой сигаретами столешнице. Огун взял трубку.

– Слушаю… Эшу? Ты очумел? – Голос полковника был очень спокойным. Но весь батальон знал, что таится за этим спокойствием, и сержанту Перейре на миг захотелось быть где-нибудь очень далеко отсюда, на задворках родного Фейру-де Сантана.

– Сколько раз тебе говорить – звони вечером на мобильный, а не средь бела дня в штаб батальона! Здесь расположение войск, а не бар в Бротасе, раздолбай!.. Что?

Из трубки раздавались возмущённые вопли. Как ни прислушивался сержант Перейра, он не мог разобрать ни слова. Полковник ничего не отвечал. Затем так же молча опустил трубку на рычаг. Его чёрное, некрасивое, изрезанное шрамами лицо не выражало ничего.