Жёны Шанго

– С-скотина… Встань! Приведи сюда Мечу!

Надсмотрщик исчез. Сидя на мокрых перилах веранды, Луис в каком-то спокойном отчаянии думал о том, что все старания его покойной матери и его самого пропали даром: чёрных не перекроить. Они подходили ко кресту, слушали проповеди, на них тратили Святые дары – и вот… По ночам на его фазенде творилось чудовищное колдовство! Языческие обряды! Не хватало только, чтобы это дошло до соседей… Даже этот сукин сын Фелипе – и тот… А Долорес? Неужто и она?.. Нет, только не Долорес!

Не время сейчас думать об этом, приказал он себе. Языческие бредни – всего лишь бредни, они выбиваются кнутом, не его негры первые, не его – последние. И даже убытки – не самое страшное. Гораздо хуже то, что он один на фазенде с десятком перепуганных надсмотрщиков и двумя сотнями свихнувшихся черномазых. Из-за этой проклятой воды он, Луис, не сможет даже послать Фелипе в капитанию и попросить солдат! Да даже если и смог бы… Когда посланный вернётся, от фазенды останутся одни уголья, а негры сбегут в лес! Луис глубоко вздохнул. Перевёл дыхание. Напомнил себе, что дом отца крепок, а замки – надёжны. Что сжечь его под таким ливнем будет почти невозможно. Что внутри полно оружия, пороха и пуль, и он сможет отстреливаться из дома до конца. Что, чёрт возьми, Гимараэши никогда не были трусами – иначе не приплыли бы сюда через океан на скорлупках каравелл, вооружённые мушкетами, призрачной надеждой на удачу и собственной жадностью! И что, как бы ни повернулись теперь события, живым он, дон Луис Гимараэш да Силва, не сдастся кучке чёрных обезьян! И гори в преисподней эта их Ошун!

Со стороны крыльца послышался мерный грохот: это Фелипе волочил за собой по ступенькам связанную Мечу. Когда он швырнул её на пол перед хозяином, Меча не удержалась на ногах и повалилась на колени. Луис шагнул к ней. С неожиданной для самого себя болью вгляделся в обезображенное побоями, вспухшее лицо с заплывшим глазом и кровавой ссадиной в углу рта. Изорванное платье тоже было в засохших потёках крови. Чёрный мутный глаз смотрел на Луиса почти безразлично.

– Меча, ты умрёшь, – хрипло сказал он, когда Фелипе почтительно отошёл к крыльцу. – Но скажи мне… Скажи, чтобы облегчить перед смертью душу… Это и впрямь твоё колдовство?

Если бы она разрыдалась, испугалась, принялась умолять, поклялась, что ни в чём не повинна, – Луис не ответил бы за себя. Но Меча лишь усмехнулась краем изуродованных губ. И снова с кошмарной ясностью Луис увидел то, что поднялось перед его глазами недавней ночью: столбы огней по углам утоптанной площадки, грохот барабанов, вой полусотни глоток и та дьявольская, нестерпимо прекрасная, нечеловеческая тварь, которой обернулась Меча… его Меча!

– Позовите своего сеньора Христа, дон Луис, – сказала Меча равнодушным голосом человека, приготовившегося к смерти. – Если он сможет столковаться с Ошун… Но навряд ли. Ошун – жена Шанго, царя царей. Мужчины, видя её, сходят с ума. Она не терпит рядом с собой трусов. Ей не о чем будет говорить с вашим Иисусом.

– Тебе самое время вспомнить Господа нашего, – едва удерживаясь от того, чтобы задушить эту ведьму, процедил сквозь зубы Луис. – Потому что ты сейчас можешь молить только о милосердии.

Со двора донёсся пронзительный крик. И Луис, и Меча обернулись на него. Негритянка увидела, как надсмотрщик волочит на верёвке её сына, захлестнув его петлёй за горло, как щенка. Хрипло, коротко вскрикнула – и глаза её закатились.

Баия, наши дни

Ущербная луна, садясь, висела над самым морем. Серебристые блёстки покачивались на чёрной воде, сияющей дорожкой убегая к горизонту. На рейде стоял, сверкая огнями, большой американский лайнер. Рыбачьи лодки, вытащенные на берег, напоминали спящих доисторических животных. Остро пахло водорослями и морской солью. Песок в лунном свете казался голубым.

Вдоль кромки воды, шатаясь, шёл Ошосси. Невидимые волны, тихо шипя, заливали его следы. Ошосси шёл медленно и неутомимо, бормоча себе под нос невнятные проклятия. В конце концов он споткнулся о выступающий из песка камень, выругался и повалился ничком. Сел. С руганью выплюнул прилипшие к губам песчинки. Запустил обе руки в дреды. Уставился на лунную дорожку.

Рядом чуть слышно прошуршал песок. Пахнуло свежестью, цветами. Ошун, подобрав под себя подол платья, молча села рядом с Ошосси.

– Что ты здесь делаешь, девочка? – хрипло, без удивления спросил он. – Пришла купаться? Шанго знает, где ты?

– Не знает и знать не хочет, – отмахнулась Ошун: из темноты блеснула улыбка.

– Он… он у Йанса?

– Понятия не имею, знаешь ли. Всё может быть.

Ошосси продолжал смотреть на лунную дорожку. Затем сквозь зубы спросил:

– Если я убью Шанго, ты сильно будешь плакать?

– Да брось, охотник… Ты знаешь, сколько народу хочет его убить? – усмехнулась Ошун, вытягиваясь на песке и закидывая руки за голову. Подол её платья задрался, обнажив одно колено. Ошосси мельком вглянул на него – и уже не мог отвести глаз. Куда-то разом пропал хмель, в голове стало ясно, а сердце подскочило к самому горлу.