Житие Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу Сааведре, объяснённое и комментированное Мигелем де Унамуно

И дочитайте до того места, когда он, в экстазе, снимает со стены свой старый меч, времен Алжубаротты, меч, помнящий кровь братского народа. И восклицает:

Судьба, разя меня и унижая, к пределам нищеты мой край вела, и вот он — край рабов, земля чужая!

Меч, что моя десница вознесла! О, пусть бы пахарь, старый и усталый, привыкший к бедности, но чуждый зла,

нашел тебя, чтоб выковать орало, и пусть бы сталь старинная твоя поля Господни под посев вспахала!

И он бросает меч в бездну ночи с восклицанием: Господь с тобою! Господу хвала!

А затем на сцену является «безумец» — «о doido» — бедный португальский народ, наш брат, и сокрушается о тех временах, когда крестьянствовал:

Когда б, как встарь, я жил средь Божьих нив, жарою иссушен, радушный, строгий, душою кроток, сердцем справедлив!

Ни алчности не знал бы, ни тревоги, и чистым счастьем грудь была б полна, как птичьей трелью — куст в росистом логе.

Взамен империй (глад, чума, война!) завоевал бы я любовь благую небес — дороже всех даров она.

Ни почестей, ни Славы не взыскуя, забыт Историей, Молвой не чтим, смиренно принял бы судьбу такую; безвестный и печальный нелюдим, я не последним был бы в горнем мире: угодный Богу, был бы Им любим.

Полнейшая противоположность Дон Кихоту и Санчо. Наш Рыцарь ищет в пастушеской жизни бессмертия и славы; а бедный португальский безумец в пастушеской жизни ищет забвения, искупления вины, очищения в скорби:

Скорбь, робкая и грозная! Скорбь — идол, о Скорбь, Вселенной матерь, Божья дщерь!

Не ищут ли оба — и португалец, и испанец — одного и того же, в сущности? Не искал ли того же Дон Кихот, когда устремился в мир, дабы восстанавливать попранную справедливость, а затем решил посвятить себя пастушескому делу? Не ищет ли наш народ теперь, со своими водохранилищами, каналами и «гидравлической политикой», того же, что искал, зверствуя в Америке?

Несчастный португальский безумец, о doido, признав свою вину, о славе своей говорит:

А слава, что стяжал я… Стыд, позор грабителя, убийцы и пирата! —

и молит о кресте, о муках, и умирает на кресте, с начертанной кровью над его головой надписью, перепевом той, которая приводится в Евангелиях: «Се — Португальский народ, царь Восточного мира»,^252 — умирает, благословляя слезы, что льются у него из глаз:

…ибо это — море слез,

что преступления мои исторгли

у стольких в мире… —

благословляя кровь, струящуюся из ран его, ибо сам он пролил

море крови, и виной тому — моя гордыня и мои злодейства!

Того ли просит и ищет наш безумец, наш испанский народ? Нет, совсем другого. Он ведь не забыт историей, воспевающей его подвиги голосом славы, знающей его имя, его смиренное имя. Нет, он ищет совсем другое.

Возвращается он к пастушеской жизни после поражения в жизни странствующего рыцаря, чтобы сделаться знаменитым, прославиться не только в наше время, но и в грядущих веках. Он меняет путь, но не путеводную звезду.

Должен ли народ отказаться от всех донкихотовских деяний и ограничить свой мир родимым захолустьем, дабы искупить старую вину, ухаживая за стадами, возделывая землю и взирая только на небеса? Должен ли помнить лишь о том, чтобы там, в горних высях, числиться среди любимых Господом? Должен ли вернуться к мирной жизни, которую якобы вел до того, как ринулся на опасные деяния? Была ли когда‑нибудь эта мирная жизнь? Был ли мир?

Чтобы достичь идеальной жизни для какого‑то народа, мало поддерживать эту самую жизнь в величайшем благосостоянии и приволье, мало даже обеспечить всем счастье. И уж совсем недостаточно культивировать скорбь. Не может быть у народа аскетического идеала, разрушающего жизнь.

— Стремиться к небу? Нет, к обретению Царства Божия! И ежечасно, день за днем, из тысяч уст нашего народа слышится мольба к Отцу нашему на небесах: «Да приидет Царствие Твое! Да приидет Царствие Твое!», а не «Возьми нас в Свое Царствие»; Царство Божие должно сойти на землю, а не земля достигнуть Царства Божия, потому что это Царствие должно быть царством живых, а не мертвых. Царствие, о наступлении которого мы молим ежедневно, мы сами должны создать, и не только молитвами, но и борьбой:

Когда б, свободен и могуч душой, взор устремив в сияние рассвета, я смог бы ринуться, как прежде, в бой!

Но не затем, чтоб захватить полсвета: богатства — суета, хваленья лгут, а Слава — дым, коль Правдой не согрета.

Пусть длится вечность тяжкий ратный труд, весь шар земной да будет полем боя, который Правда и Любовь ведут!

Вот он бой, который ведут Любовь и Правда! И в этой битве народ должен быть Дон Кихотом, а вернее пастухом Кихотисом:

О Рыцарь Бога! Встань, иди на битву! Что ж до копья, ты из гвоздей Христа скуй острие — трудись и пой молитву, а древко ты соделай из креста! Ступай же, Рыцарь, с поднятым забралом, рази своим копьем, несущйм свет!..

Нужно сражаться, — сражаться копьями, несущими свет!..