Жизнь Аполлония Тианского

10. С таким вот умыслом Домициан и отписал проконсулу Азии, веля схватить тианийца и доставить его в Рим. Однако же Аполлоний с присущей ему божественной прозорливостью все узнал наперед и сказал товарищам, что пора-де ему отправляться в некое сокровенное странствие. Тем слова его напомнили древнюю славу Абариса, и решили они, что и у Аполлония сходные намерения[301], хотя он не объяснил решения своего даже Дамиду, с коим и уплыл в Ахайю. Сойдя на берег в Коринфе и почтив полуденное Солнце обычными обрядами, он в тот же вечер отбыл в страну италов и сикулов и так при попутном ветре и доброй волне на пятый день плаванья достиг Дикеархии. Там он повстречал Деметрия, почитавшегося храбрейшим из философов, ибо жил он неподалеку от Рима. Зная, что Деметрий трусит перед тираном, Аполлоний все же шутливо промолвил: «Вот я и поймал тебя! Роскошествуешь в счастливой Италии, если только Италия счастлива, и проводишь дни свои в блаженствах — так и Одиссей, говорят, позабыл в объятиях Каллисто родимый дом и отчий дым!» Деметрий обнял друга и после приветственных слов воскликнул: «Боги, что же станется с философией, ежели подвергает она опасности столь великого мужа?» — «А какая опасность?» — спросил Аполлоний. «Та самая, которую провидя, ты и явился сюда, — отвечал Деметрий, — ибо ежели не разгадал я твоего замысла, то, стало быть, и самого себя не знаю. Давай-ка обсудим все эти дела, только пойдем в такое место, где можно нам побыть наедине, а Дамид пусть останется с нами, — клянусь Гераклом, я так понимаю, что он состоит Иолаем при твоих подвигах».

и какой разговор вышел у него с Деметрием в Цицероновом саду (11—12)

11. С такими словами Деметрий повел их туда, где прежде была усадьба Цицерона[302], а место это неподалеку от городской черты. Все уселись под платаном. Цикады звенели среди усладительных благоуханий, и Деметрий, глянув на певцов, воскликнул: «О блаженные и невинномудрые твари! Научили вас музы песням, за которые никто не оговорит вас и никто не осудит, и возвысили вас музы над утробною похотью, да еще и уберегли вас в древесном вашем жилище от зависти человеческой — вот и поете вы тут, счастливые, о совместном с музами благоденствии вашем». Поняв, к чему он клонит, Аполлоний возразил, укоряя товарища за малодушие: «Стало быть, желая похвалить цикад; ты даже и об этом-то открыто не сказал, но в страхе забился сюда, словно издан общеобязательный указ, в коем цикад хвалить воспрещается?» — «Да не хвалил я их, — отвечал Деметрий, — но изъяснял, что они распевают себе тут спокойно, а нам уже и пискнуть не позволено, ибо мудрость теперь под судом! В извете Анита и Мелета было сказано, что Сократ-де преступен, ибо растлевает юношество и внедряет новых богов[303], а нас винят за то, что имярек-де учен, праведен, постигнул божеское и человеческое и в законах сведущ весьма. А что до тебя, так насколько ты всех нас мудрее, настолько же и оговорен ты хитрее, ибо Домициан хочет приобщить тебя к тому самому делу, по коему был сослан Нерва и товарищи его». — «За что же их сослали?» — «За величайшее из возможных ныне преступлений — во всяком случае, так полагает тот, кто их сослал! Он утверждает, будто они уличены в посягательствах на власть его, а ты-де их к тому подстрекал и для того-де резал мальчишку». — «Как это резал? Неужто власть может сокрушиться скопцом?» — «Нет, не в этом винят нас доносчики, а будто ты волхвования ради заклал отрока, дабы прозреть грядущее по внутренностям его. И за одежду твою тебя винят, и за пищу, и за поклонение, какое тебе оказывают, — все перечислено в доносе! Так я слыхал от Телесина, нашего с тобою знакомца». — «Вот была бы удача свидеться с Телесином, ежели говоришь ты о том любомудре, который был консулом при Нероне!» — «Я говорю именно о нем, да только как сумеешь ты с ним встретиться? Вельможа для тирана всегда подозрителен, а уж тем более подозрителен вельможа, когда он ведет знакомство с людьми вроде тебя — ты только вспомни, в чем тебя винят! Притом Телесин подчинился указу, воспрещающему ныне всякую философию, а потому, чем оставаться с консулярами, он предпочел уйти в изгнание с философами». — «Тогда не стану подвергать его опасности — довольно с него бед от философии.