Жизнь Аполлония Тианского

Вот сейчас от меня зависит участь столь знатных мужей, а я сбегу от опасного всем нам суда — да найдется ли тогда на земле место, где сумел бы я избавиться от бесчестия? Положим, что ты все сказал верно, и я тебя послушался, а изгнанников прирезали, — неужто и тогда пожелает мне хоть кто-нибудь доброго плавания? К какому берегу мне править? Куда деваться? Боюсь, впору мне тогда вовсе покинуть Римскую державу и искать гостеприимства у таких друзей, которые живут подальше, — у Фраота или у вавилонского царя, или у божественного Иарха, или у почтенного Феспесиона. Но ежели и доберусь я до эфиопов, что, по-твоему, любезный, скажу я Феспесиону? Утаив действительные происшествия, окажусь я лгуном, хуже того — подлецом, а признаваясь во всем, должен буду говорить так: «О Феспесион! Евфрат оклеветал меня перед вами, однако я не ведаю за собою названных им пороков, ибо он сказал, будто я хвастун, колдун и в науках разбойник, а я во всем этом не повинен, но зато я предатель и убийца друзей своих, верности ни в чем не соблюдаю и прочее в этом роде. А пришел я сюда, дабы увенчаться венком праведности — ежели есть такой венок, — ибо настолько разорил я лучшие римские дома, что в них теперь и жить-то некому». Ну, каково тебе, Деметрий, это слушать? Ты вроде бы покраснел? А вообрази-ка, что бежал я в Индию и явился к Фраоту, — как я ему в глаза погляжу? Как объясню свое бегство? Уж не сказать ли ему, что в прежнее свое посещение был я честным человеком и не колебался умереть ради друзей, а после знакомства с ним по дешевке спихнул тебе наисвятейшую из доблестей людских? Что до Иарха, то он, ежели приду я к нему, и спрашивать ни о чем не станет, но обойдется со мною, как некогда Эол с Одиссеем. Эол с позором прогнал Одиссея[307] с острова своего за дурное обращение с дарованным ему попутным ветром, а меня в тычки спустят с холма за дурное употребление питья Танталова, ибо мудрецам угодно, дабы всякий, кто испил из Танталовой чаши, соучаствовал в бедах друзей своих.

Я знаю, Деметрий, как хорошо умеешь ты ловить на слове, и уже готов к такому, например, твоему возражению: «А ты и не ходи к ним, иди к незнакомым, и тогда бегство твое будет успешным, ибо куда проще затаиться среди чужих». Что ж, обсудим, стоит ли доверять подобному мнению, и думаю я по этому поводу вот что. Мудрец ничего не делает сам по себе и ради себя, так что даже мыслям его непременно найдется свидетель, хотя бы этот свидетель был он сам. Потому-то и начертано на Пифийском храме «познай самого себя», а начертал это то ли сам Аполлон, то ли некий здравомысленный муж, таким способом сделавший сии слова всеобщим достоянием. По-моему, мудрецу, познавшему самого себя и взявшему в наперсники собственный разум, невозможно ни разделять страхи большинства, ни допускать себя до подлостей, бесстыдно свершаемых прочими людьми, кои, поработясь тирану, готовы предать лучших друзей, — пустяков боятся, а настоящего страха не ведают! Мудрость такого не дозволяет и вдобавок к дельфийским письменам славит слова Еврипида:

Едва поймешь содеянное зло,
Губительным недугом станет совесть[308]

.

Воистину, совесть-то и начертала древле перед Орестом образы Евменид, когда обезумел он из-за матери, ибо разуму дано замышлять, но судит эти замыслы совесть. Ежели хватит у кого ума затеять доброе дело, то такого человека водит совесть по всем храмам и по всем улицам, и по всем заповедным святыням, и по всем на свете странам, — всюду она ему рукоплещет, всюду его хвалит и даже спящего не устанет ласкать, окружая его сонмом благоприветных сновидений. А ежели чей ум уклоняется ко злу, то такому человеку совесть не дозволяет ни людям прямо в глаза глядеть, ни вести привольный разговор, ни к алтарям и молитвам его не допускает, ни даже не дает коснуться кумира, поражая ударом едва протянутую руку, — точно как закон поражает преступника. И гонит совесть злодеев ото всякого общества, да еще во сне терзает их ужасами, так что все взаправду виденное или слышанное, или сказанное ими днем обращает она в летучий морок, а за то придает смутным и призрачным томлениям устрашающее правдоподобие. Вот и выходит, что ежели сделаюсь я предателем друзей своих, то изобличит меня совесть всюду, куда я ни пойду, — хоть к знакомым, хоть к незнакомым! По-моему, объяснения мои весьма внятны и доказательствами изрядно уснащены, а я к тому же и самого себя предавать не намерен, но воспротивлюсь тирану — как сказано у славного Гомера «Общий у смертных Арей!»[309]