Жизнь Аполлония Тианского

Тут Дамид вспоминает о происшествии, сразу похожем и не похожем на случай, приключившийся некогда в Афинах с Аристидом[315]. Когда Аристида за добродетель его изгоняли черепками, то еще за городской чертою повстречал он некоего селянина, и тот попросил написать на черепке имя Аристида — невежда не знал, ни как выглядит Аристид, ни даже как имя-то это пишется, но лишь позавидовал чужой праведности. А тут войсковой трибун, отлично знавший Аполлония, затеял с ним разговор и задорно спросил, как это он попал в такую беду, и когда Аполлоний ответил, что не знает, возразил: «Зато я знаю: люди тебе поклонялись, и потому пошел на тебя донос, будто почитают-де тебя наравне с богами». — «Кто же это?» — «Да хотя бы я — еще в дни юности, когда ты лечил у нас в Ефесе моровое поветрие». «Что ж, это оказалось весьма полезно и тебе самому, и исцеленному Ефесу». — «Именно поэтому я и придумал способ, как тебе оправдаться. Давай выйдем за городскую стену и я тебе там отрублю голову — тут-то обвинению конец, а ты на воле! Ну, а ежели ты меня припугнешь до изумления, и выроню я меч, тогда непременно следует тебя почитать священною особою, а стало быть, и судят тебя верно». Этот грубиян был куда грубее неуча, который изгонял некогда Аристида, да к тому же говорил с глумливою ухмылкою, так что Аполлоний, словно бы ничего не слышав, продолжал беседовать с Дамидом о Дельте, близ коей Нил якобы разливается по двум руслам.

и далее об узниках в темнице Домициановой, каковы они были и какой был на каждого извет (22—25)

22. Наконец Элиан снова призвал Аполлония и велел поместить его в темницу, но содержать без оков, объяснив: «Это пока государь не выберет для тебя времени, ибо желательно ему прежде увидеться с тобою наедине». Итак, Аполлоний покинул судилище и по дороге в тюрьму сказал Дамиду: «Побеседуем с узниками — больше-то нам заняться нечем! Придется ждать, пока тиран соберется поговорить со мною о своих надобностях». — «Они скорее всего назовут нас пустомелями, ежели отвлечем мы их от сочинения оправдательных речей, — отвечал Дамид, — да и глупо вести ученые разговоры в столь унылых обстоятельствах». — «Напротив, — возразил Аполлоний, — как раз в таких обстоятельствах люди особенно нуждаются в беседе и утешении. Вспомни стих Гомера[316] — тот, где сказано о Елене, мешающей в чаше египетские зелья для облегчения душевных скорбей! По-моему, Елена, сведущая в египетской науке, заговорила эту чашу, исцелив отчаявшихся воителей смесью вина и речей». — «Похоже на то, ибо побывала она в Египте и толковала с Протеем или, ежели верить Гомеру, познакомилась с Полидамною, супругою Фона. Но не будем сейчас об этом — мне надобно кое о чем тебя расспросить». — «Знаю, о чем ты меня спросишь! Ты хочешь услышать о моем разговоре с Элианом, и что он сказал, и был ли он грозен или приветлив», — и сказавши так, Аполлоний поведал Дамиду обо всем, что было. Тут Дамид пал ему в ноги и воскликнул: «Теперь поверю, что и Левкофея некогда протянула свой покров Одиссею[317], когда упал он с корабля и мерил море саженками! Поистине нам, пропадающим в столь же горькой безысходности, словно протянул руку некий бог, дабы не остались мы вовсе беспомощны!» Аполлоний с укором спросил: «Да будет ли конец этим твоим страхам? Когда же ты поймешь, что мудрость разит наповал всякого, кто ее узрит, а сама не смущаема ничем?» — «Однако мы-то пришли к незрячему, — возразил Дамид, — и к такому, который не только из-за нас не смутится, но и ничто на свете не удостоит смущения своего». — «Неужто ты не понимаешь, Дамид, что он — сумасшедший дурень?» — «Понимаю, как не понять?» — «Ну, а насколько понимаешь тирана, настолько же его и презирай!»