Жизнь Аполлония Тианского

26. И еще многие подходили к Аполлонию с подобными жалобами, а содержались в темнице до пятидесяти узников и были среди них недужные, были отчаявшиеся, были готовые к смерти, были и такие, что причитали о детях своих, родителях и женах. «Думается мне, Дамид, — промолвил Аполлоний, — что люди эти нуждаются в том самом лекарстве, о коем уже поминал я поначалу, — в одном ли Египте зелье это родится или произрастает повсюду, сбираемое мудростью в ее же вертоградах, — так или сяк, давай попотчуем им этих злосчастных, дабы не сгинули они прежде времени от собственных чувствований». — «Разумеется, попотчуем, — согласился Дамид, — ибо сдается мне, что им только того и надобно». Тут Аполлоний, созвавши к себе узников, сказал: «Почтенные соседи мои и сотоварищи, мне вас жаль! Вы губите себя сами, не успевши узнать, погубит ли вас обвинитель, и чуть ли не готовы казнить себя прежде приговора, касательно коего вы заранее уверены, что приговор будет смертный. Итак, вы храбритесь на то, чего боитесь, и боитесь того, на что храбритесь, — это не годится! Вспомните, что говорил Архилох Паросский[320], называвший стойкость в несчастьях страстоносностью и от богов милостью, — пусть же слова эти взбодрят вас среди ваших бедствий, кормчим искусством удержав на плаву, хотя волны и вздымаются выше корабля! Не бойтесь тягости нынешнего нашего положения, в коем вы оказались поневоле, а я добровольно. Право, ежели согласны вы со взводимыми на вас обвинениями, то лучше уж вам оплакивать день, когда были вы увлечены заблуждением к преступному злодейству. Но вот ты, например, неужто согласишься признать, что поселился на Ахелоевом островке с тем самым умыслом, о коем говорит обвинитель? А вот ты — неужто ты и вправду тратил богатство свое во вред императору? А ты — неужто ты преднамеренно отнял у государя звание сына Афины? Все вы попали в беду по таким доносам, кои сами же называете облыжными, — но тогда что толку в этих ваших причитаниях? Чем рыдать о чадах и домочадцах, лучше бы вам набраться стойкости, ибо в этом-то и состоит подвиг страстоносности! Быть может, вы опасаетесь, как бы не стали тяготы эти началом иных и худших страданий? Или невмоготу вам уже и от нынешних бед, хотя бы за ними и не последовали новые? Так или сяк, я хорошо знаю природу человеческую, а потому наставление мое не будет похоже на лечебную кашицу, но насытит вас силою и не допустит погибнуть! Мы, люди, заключены в темнице на весь срок, именуемый жизнью, ибо сама душа наша, опутанная узами бренного тела, хотя и многое сносит, однако же порабощается всем человеческим склонностям. По-моему, первым построителям жилищ было и невдомек, что городят они вокруг себя еще одну тюрьму в дополнение к имеющейся; а уж тем более это относится к обитателям царских палат, укрывающимся в чертогах своих ото всех на свете опасностей, — право же, эти жители дворцов опутаны узами куда теснее, чем узники, ими же заточенные в узилище. А ежели помыслить о городах и городских стенах, то я вижу, что и тут темница, да притом общественная, ибо и торгующие на рынке, и собравшиеся на сходку, и устроители зрелищ, да и зрители — все влачат железы! Даже у кочевых скифов оковы не легче наших, ибо заперты они Петром и Фермодонтом и Танаисом, а переправиться через эти реки нелегко, пока не оледенит их стужа, — и вот скифы, поставив дома на колеса, кочевать-то кочуют, но прячутся со страху в своих кибитках. А еще говорят — ежели это не сказки, — будто и Океан окружает Землю, дабы удержать ее в плену. Сюда, стихотворцы, это уже для вас: спойте отчаявшимся узникам о Кроне, древле по воле Зевса ввергнутом в оковы, и об Арее, первом среди богов воине, коего сначала на небесах связал Гефест, а затем на земле Алоей![321] Памятуя обо всем вышесказанном, а также и обо многих премудрых и преблагих мужах, брошенных в темницу бесчинством черни или втоптанных в грязь пятою тирана, давайте смиримся с нынешними нашими обстоятельствами, дабы не отставать нам от наших предшественников». Эта речь произвела в узниках столь сильную перемену, что почти все они утерли слезы, принялись за еду и обрели надежду спастись вместе с Аполлонием.

27. На следующий день Аполлоний толковал в таком же духе, однако был уже подослан к нему осведомитель, дабы оповещать Домициана о речах его. Вид у этого осведомителя был мрачный, и твердил он, будто грозит Аполлонию некая превеликая опасность, а говорил он обиняками, как то в обычае у доносчиков, успевших добыть десяток улик. Аполлоний понял уловку и повел беседу так, чтобы доносителю от нее толку не было: вспомнил о горах и реках, рассказывал о зверях и деревьях — итак, слушатели развлеклись, а соглядатай ничего не добился. Тогда, затащив рассказчика в уголок, он принялся было подстрекать его к поношению тирана, однако Аполлоний возразил: «Ты, голубчик, говори, что хочешь, — я-то на тебя доносить не стану, — а вот я все, что хочу сказать против императора, скажу ему в лицо!»