Жизнь Аполлония Тианского

32. Так они беседовали, покуда не выдался у императора досужий час, так что, избавясь ото всех дел, вознамерился он, наконец, поговорить с Аполлонием, который и был препровожден в государеву палату дворецкими служителями, не позволившими, однако же, Дамиду идти следом. Император был в масличном венке, ибо как раз перед тем приносил жертву Афине в Адонисовом дворе, а двор этот весь был уставлен цветочными горшками — такие цветы[326] ассирияне растят у себя дома под крышей, готовя их к Адонисовым игрищам. Прервавши священнодействие, император поворотился к посетителю и, изумленный его обликом, воскликнул: «Элиан, да ты привел ко мне какого-то небожителя!» Безо всякого смущения Аполлоний тут же, придравшись к слову, возразил: «А вот я, государь, полагал, что попечительствует о тебе Афина, да не меньше, чем древле о Диомеде под Троей, ибо отвела она от очей Диомеда пелену[327], затмевавшую взоры прочих бойцов, и тем помогла ему отличить людей от богов. Однако же твоих очей, государь, богиня, пожалуй, еще не прояснила таковою ясностью, — а жаль, ибо тогда ты и самое Афину разглядел бы получше, и человечий облик не путал бы с божественным». — «Ну, а ты, философ, успел уже прояснить свой взор от мглы?» — спросил император. «Давным-давно — еще с той поры, как занялся философией». — «А ежели так, то отчего почитаешь ты богами злейших моих врагов?» — «Изо всех людей лишь двух индусов почитаю я достойными звания богов — но какая же у тебя вражда с Иархом и Фраотом?» — «Не морочь мне голову индусами, а лучше скажи о своем драгоценном Нерве и его сообщниках!» — «Должен я говорить в его защиту, или...?» — «Нечего защищать — он уже застигнут на месте преступления! Ты мне докажи, что сам не виновен — я-то знаю, что ты сочувствовал замыслам его!» — «Ежели тебе желательно слышать, чему я сочувствовал, так слушай — правды скрывать я не стану!» Тут император решил, что сейчас предстоит ему услыхать превеликие тайны и что для врагов его все эти тайны окажутся окончательною погибелью.

33. Между тем Аполлоний с первого взгляда понял, что на уме у тирана, и продолжал: «Сколько я знаю, Нерва изо всех людей самый скромный и самый благонамеренный, а из подданных твоих самый верный — потому-то, быв отличным консулом, он так убоялся бремени государственных должностей, что совершенно отошел от дел. Сотоварищи его — ежели спрашиваешь ты о Руфе и Орфите — также, насколько мне известно, отменно смирны, презирают богатство и по возможности предаются безделью. Никому из них и в голову не придет затеять заговор или соучаствовать в какой бы то ни было затее этого рода». Разгневанный услышанным, император воскликнул: «Уж не винишь ли ты меня в облыжном доносительстве? Выходит именно так, ибо я самоличным дознанием обнаружил, что названные лица суть отребья рода человеческого, нечестиво посягающие на мою державу, а ты мне тут доказываешь, будто они всего лишь добропорядочные лентяи! Ясно наперед, что ежели стану я допрашивать этих негодяев о тебе, то ни один из них не подтвердит ни что ты колдун, ни что ты наглец, ни что ты бахвал, ни что ты сребролюбец, ни что ты знать не желаешь никаких законов, — да вы, сволочь, не иначе, как заранее успели сговориться! Погодите, обвинение так или сяк выведет вас, подлецов, на чистую воду, потому что обо всех ваших клятвах и жертвоприношениях я все знаю ничуть не хуже, чем очевидец и соучастник!» Аполлоний, нимало не убоявшись таких угроз, отвечал: «Стыдно государь, да и законам противно, ежели станешь ты судить заранее осужденных или осуждать прежде суда, — но коли так, то позволь тогда и мне без отлагательств приступить к оправдательной речи. Ты обо мне, государь, дурного мнения и обижаешь меня хуже доносителя, ибо тот хотя бы обещает представить улики, а ты вполне веришь этим уликам, ничего еще о них не зная». — «Когда хочешь, тогда и оправдывайся, — я-то знаю, как заткнуть тебе рот и с чего мне лучше начать!» — и тут

34. император жестоко надругался над Аполлонием — велел остричь и обрить его, а затем заковать самым злодейским способом. О волосах Аполлоний сказал: «Я и позабыл, государь, что шерсть моя в опасности!», а о кандалах: «Ежели я, по-твоему, колдун, что тебе толку в этих оковах? А ежели ты меня сковал, то неужто я, по-твоему, все-таки колдун?» — «Вот и я отпущу тебя не прежде, чем обратишься ты в воду или в дерево, или в какого-нибудь зверя!» — «Хотя бы и умел, ни за что не стану, дабы не предавать безвинно притесняемых! Я пребуду таков, каков теперь, — делай с этим моим телом что угодно, покуда не защищу я друзей моих». — «А тебя-то кто защитит?» — «Время, дух божеский и страсть, сочетавшая меня с мудростью!»