Жизнь Аполлония Тианского

35. Вот так описывает Дамид встречу, которая была у Аполлония и Домициана с глазу на глаз еще до суда. Однако же кое-кто злонамеренно искажает названное происшествие, утверждая, будто Аполлоний прежде оправдывался, а лишь затем был заключен в оковы и острижен. Эти-то клеветники и состряпали некое послание, сочиненное по-ионийски, в котором представляют Аполлония падающим в ноги Домициану со слезною мольбою, дабы тот совлек с него кандалы. Но Аполлоний изъяснял по-ионийски лишь заповеди свои[328], а писем его на ионийском наречии мне видеть не случилось, хотя и собрал я их множество, да к тому же не видывал я, чтобы письма его были многословны, — напротив, все они отличаются краткостью, словно намотаны на спартанскую булаву[329]. И еще: Аполлоний ушел из суда, выиграв дело, — как же мог он быть закован в кандалы после оправдательного приговора? Впрочем, о самом суде я пока рассказывать не стану, а расскажу, что говорил Аполлоний касательно стрижки и прочего, — право, речи эти весьма достойны внимания.

и далее о том, как подослал Домициан к Аполлонию нового лазутчика, и как Аполлоний не поддался соблазнам его (36—37)

36. Итак, уже два дня был Аполлоний в оковах, когда явился к нему в темницу некий незнакомец, якобы подкупивший стражу, чтобы добраться до узника и посоветовать ему, как можно спастись. Человек этот был уроженцем Сиракуз и состоял наушником и лазутчиком при Домициане, коим и был подослан вослед первому соглядатаю, однако же с поручением попроще — прежний осведомитель заводил беседу издалека, а этот приступил напрямик, воскликнув: «Боги! Ну, кто бы мог помыслить Аполлония в оковах?» — «Тот, кто его в эти оковы заключил, — отвечал Аполлоний, — ибо, не помысливши, и заковать нельзя». — «А кто бы мог подумать, что сии святоблагоуханные кудри будут столь грубо острижены?» — «Я мог бы — волосы-то мои». — «Как же ты такое стерпел?» — «Так же, как всякий, кто попал в подобные обстоятельства не добровольно и не помимо воли». — «Но как сносишь ты бремя кандалов?» — «Не знаю, потому что голова у меня занята иными думами». — «Возможно ли не думать о телесной скорби?» — «Почему нет? У людей вроде меня боль или вовсе до ума не доходит, или прекращается умом». — «О чем же ты думаешь?» — «О том, как бы не думать о нынешних обстоятельствах». Тут лазутчик вновь помянул о волосах и принялся было сводить разговор к сему предмету, однако Аполлоний отвечал: «Повезло тебе, молодец, что не побывал ты вместе с ахеянами под Троей, — уж то-то пришлось бы тебе причитать над Ахилловыми кудрями[330], остриженными ради Патрокла, ежели и вправду он их тогда остриг! Да тебя не иначе как удар хватил бы из-за этих его кудрей! Ты тут твердишь, будто жалеешь мои седые нечесаные космы, — так насколько же сильнее скорбел бы ты об Ахилловой златокудрости?» Сиракузянин, конечно же, вел свои речи со злодейским умыслом, надеясь узнать, чем бы скорее измучить Аполлония, а заодно желая разведать, не клянет ли узник государя, от коего претерпевает муки. Однако же ответы Аполлония совершенно сбили лазутчика с толку, а потому он объявил: «Государь злобится на тебя по многим причинам, но более всего за то, за что уже изгнаны преступные сообщники Нервы. До императора дошли кой-какие ябеды касательно речей твоих в Ионии — будто говорил ты о нем враждебно и дерзко, — однако же он вроде бы придает упомянутым доносам мало значения, ибо разгневан другими и куда более важными твоими преступлениями, тем паче, что донес ему о них муж, стяжавший превеликую славу». — «Ты, стало быть, назвал новый способ победить в Олимпии, — воскликнул Аполлоний, — да и как иначе, ежели сказано, что славу может стяжать тот, кто силен в доносительстве? Речь идет о Евфрате — это понятно! Я-то знаю, как он во всем старается мне навредить, однако же случалось мне терпеть от него и худшие обиды. Вот, например, проведал он когда-то, что намерен я посетить нагих эфиопов, и тут же оклеветал меня перед ними, так что не распознай я вовремя его подлый замысел, пришлось бы мне уходить, даже не взглянув на эфиопских мудрецов». Удивленный таким ответом, сиракузянин спросил: «Что ж, по-твоему, лучше пусть государь гневается, лишь бы из-за Евфратовой клеветы эфиопы не усомнились в твоей добропорядочности?» — «Клянусь Зевсом, именно так, ибо туда я ходил учиться, а сюда пришел учить». — «О чем же ты будешь учить?» — «О доброте и лепоте своей, коих император еще не постиг». — «Но тогда почему не изъявил ты пред ним свою благонамеренность прежде? Объяснив все, как есть, ты не был бы сейчас под замком!» Аполлоний, догадавшись, что сиракузянин подстрекает его дать подходящие императору показания и думает, будто он, истомленный оковами, как-нибудь да согласится оговорить друзей своих, промолвил: «Слушай, любезный! Я уже сказал Домициану правду и вот я в оковах — что же будет со мною, ежели отступлюсь я от правды? Он присуждает кандалы правде, а я — лжи!»