Жизнь Аполлония Тианского

30. Наконец писарь ушел, а Аполлоний снова улегся на постель, сказав: «Надобно мне вздремнуть, Дамид, а то ночь выдалась беспокойная — я все старался припомнить кое-что, слышанное от Фраота». — «Лучше бы тебе не спать, — возразил Дамид, — а вместо того приготовиться к назначенной встрече, ибо дело тебе предстоит весьма важное». — «Как же готовиться, когда я и ведать не ведаю, о чем меня спросят?» — «Стало быть, ты собираешься защищать жизнь свою наобум?» — «Клянусь Зевсом, Дамид, именно так — жил-то я тоже наобум! Лучше я расскажу тебе, что вспомнил давеча из речей Фраота, и, право же, ты сам увидишь, сколь полезен этот рассказ в нынешних обстоятельствах. Фраот воспретил укротителям бить львов, ибо битые львы злопамятны, однако же воспретил также и ублажать их, ибо от того становятся они строптивы, а лучше-де им пригрозить, да потом их приласкать и так приучить к послушанию. Не об укрощении зверей шла у нас беседа и не о львах говорил Фраот, но разумел он узду, коею возможно удержать тиранов от безрассудств и злодейств». — «Знатно молвил Фраот о тиранском нраве!» — отвечал Дамид. — Впрочем, и у Эзопа есть басня о некоем льве, не вылезавшем из своего логова. Эзоп говорит[323], что этот лев прикидывался хворым и так добывал себе в корм зверей, приходивших навестить мнимого больного, покуда лиса не сказала: «Ни один из тех, кто там был, не воротился к нам, да и по следам не видать, чтобы хоть кто-нибудь вышел назад, — зачем же нам лезть в львиное логово?» — «А вот я, — возразил Аполлоний — почитал бы лису куда умнее, когда бы она забралась в логово, но ушла бы оттуда целой и невредимой, да еще и обозначила бы следом своим возвратный путь!»

31. Сказавши так, он смежил глаза и ненадолго уснул, а на рассвете помолился Солнцу, насколько это было возможно в темнице, и побеседовал с соузниками, ответив на все их вопросы. Так провел он время, пока не наступил назначенный час и не явился посыльный писарь, зовя скорее отправляться к императору, иначе придется-де тому их торопить, а это-де негоже. «Идем», — сказал Аполлоний и смело пошел вперед. По дороге сопровождали его четверо из охраны, но не стерегли каждый его шаг, а держались на приличествующем расстоянии. Следом шел Дамид, хотя и напуганный, однако по виду погруженный в раздумье. Все встречные глазели на Аполлония, любопытствуя его нарядом, да и святость самого его облика внушала изумление, но более всего обращало к нему сердца даже и прежних его недоброжелателей то, что отважился он явиться в Рим ради спасения опальных сенаторов.

Так дошли они до дворца, и тут Аполлоний, увидев снующую взад-вперед крикливую толпу служителей и просителей, сказал: «По-моему, Дамид, это заведение похоже на баню: одни спешат войти, другие выйти, иные вроде бы успели дочиста отмыться, а иные вроде бы и вовсе неумыты». Эти его слова я настоятельно прошу запомнить безо всяких искажений и никоим образом не приписывать их каким-либо другим лицам — сказал так именно Аполлоний и притом еще повторил в одном из своих писем.

Затем увидел он дряхлого старика, сверх меры желавшего получить должность, а для того заранее лебезившего перед императором, и сказал Дамиду: «Вот уж кого никакой Софокл не убедил бы бежать[324] от жестокого и лютого хозяина!» — «Так ведь и мы, Аполлоний, ломимся к этому самому хозяину, а иначе зачем бы нам стоять теперь у его дверей!» — отвечал Дамид. «Сдается мне, Дамид, что ты полагаешь, будто двери здесь сторожит такой же Эак, какой стоит привратником у Аида, — поглядеть на тебя, так ты уже помер!» — «Не помер, так помру». — «Ты высказываешь мне, Дамид, свое неумение умирать — и это ты, мой товарищ, с юных лет предавшийся любомудрию! А я-то думал, что ты готов к смерти и знаешь все известные мне битвенные хитрости, — ибо точно как воителям и ратникам мало одной лишь отваги, но надобно еще и уметь в бою в надлежащее время перестроиться, так же и философам положено загодя позаботиться о смертном своем часе, дабы не попасться врасплох, но и не спешить навстречу погибели, а самолично избрать для кончины своей подобающий случай[325]. Вот и я выбрал для смерти — ежели захочется кому меня убить — превосходный и согласный с философией повод, что и объяснил уже в твоем присутствии, а сейчас объясню это же самое одному тебе».