Жизнь Аполлония Тианского

13. Вполне убежденный речью Деметрия Дамид воскликнул: «Ты верный друг, и очень хорошо для Аполлония, что ты тут! Когда я ему советую не кидаться грудью на острый меч и не переть против тирана, грозней которого свет не видывал, то от моих разговоров толку выходит немного. Не встреться мне ты, я бы даже не знал, зачем мы сюда явились: вот так и покорствую я ему, как иной себе-то не покорствует, а спроси меня, куда я плыву и для чего, только посмеешься надо мною, ибо отмахал я Сицилийское море и Тирренский залив, ведать не ведая, куда держу путь, и ежели опасность такова, как ты говоришь, то я, значит, должен, ежели спросят, отвечать, что Аполлоний-де влюблен в смерть, а я-де в этой любви ему наперсник, — потому-то и плывем вместе! Однако же об этих делах я не знаю, и пора мне сказать, что я знаю, и сказать ради друга моего. Ежели я умру, то с философией ничего ужасного не случится, ибо я — вроде оруженосца у знатного воителя, и для разговора нашего вся моя цепа в том, что я с ним рядом. Ну, а ежели кто-нибудь убьет вот его? Тираны очень даже хитры на затеи и умеют кого надобно убрать — боюсь, как бы не вышло, что воздвигнется над сгинувшею философией курган и что наилучший из любомудров тому поможет. Вон сколько на нас нашлось Анитов и Мелетов и сколько доносов со всех сторон: будто бы один знакомец Аполлония смеялся, когда тот бранил тирана, а другой-де подзуживал говорить еще, а этот-де предложил предмет для речи, а тот-де, уходя, расхваливал услышанное. Вот что я скажу. Умирать за философию надобно, как умирают за храмы и за стены и за отчие могилы, — поистине, ради спасения их многие славные мужи отдали жизнь с радостью! — но не стану я умирать ради погибели философии, да и всякий, кто предан любомудрию и Аполлонию, тоже такой смерти не захочет!»

14. Аполлоний отвечал так: «Дамид судит о нынешних обстоятельствах с опаскою, однако же робость его достойна сочувствия — все-таки он ассириянин и жил в соседстве с мидянами, а в тех местах тиранам покорствуют и о свободе не слишком мечтают. Но что до тебя, Деметрий, так уж и не знаю, сумеешь ли ты оправдаться перед философией! Ты охвачен страхом, и будь даже этот страх основателен, надлежало тебе его преодолеть, а ты, напротив, стараешься увлечь своими страхами меня, которого и настоящим-то страхом не запугать! Пусть мудрец умирает ради всего, тобою перечисленного, — чтобы ради этого умереть, не надобно быть мудрецом, ибо умирать за свободу велит закон, а умирать за родичей, друзей и милых понуждает природа. Весь род людской порабощен природою и законом[306] — природою по доброй воле, законом помимо воли, — а мудрецам более пристало гибнуть за собственные правила, хотя они ни законом не предписаны, ни природою в человека не вложены. Вот эти-то правила и блюдут мудрецы рьяно и дерзновенно, а ежели кто попробует помешать, тогда пусть жгут мудреца огнем и пусть рубят топором — никакая казнь его не сломит и не склонится он ни к какой лжи, но будет держаться за свои заповеди так же крепко, как если бы восприял их вместе с таинством. Знанием я больше всех людей, ибо постиг все сущее, а из знаемого мной иное — для учеников, иное — для мудрецов, иное — для меня, иное — для богов, но для тиранов ничего нет! Неужто не ясно, что явился я сюда вовсе не сдуру? Жизни моей ничто не грозит, и смерти от тирана я не приму, даже если бы сам того пожелал.

Я понимаю, что из-за меня попали в беду изгнанники, к коим определил меня тиран то ли в начальники, то ли в помощники, — пусть называет как хочет; да только ежели подвел бы я этих своих друзей, замешкавшись или сплоховав перед обвинением, что подумали бы обо мне порядочные люди? Всякий мог бы по праву убить меня за то, что надсмеялся я над мужами, коим препоручил вымоленное от богов! Неизбежно ославили бы меня предателем — а почему, это я и хочу объяснить.

Тираны бывают двух родов: одни убивают без суда, другие — после судебного дознания, так что те похожи на зверей проворных и дерзких, а эти ленивее и сонливее, но нет сомнений, что жестокость присуща и тем и другим. Пусть примером разнузданного беззакония будет у нас Нерон, а примером коварства Тиберий — оба убивали, но Нерон убивал неожиданно, а Тиберий прежде запугивал. Сам я полагаю, что более жестоко создавать видимость суда и казнить человека словно бы по закону, ибо смысла в этом нет, и безо всякого суда приговор был бы такой же, так что тут тиран именует законом всего лишь отсрочку гнева своего, — а между тем смертный приговор лишает несчастливцев даже и всеобщей жалости, коей неправедно осужденные заслуживают не менее, чем надгробного камня. Нынешний наш тиран, как я вижу, сейчас следует именно такому образцу, однако же кончит он, по-моему, беззаконием, ибо приговоры выносит прежде дознания, а потом призывает людей к ответу, словно суда еще не было. Конечно, осужденный таким приговором почитается жертвою беззакония, но такого же приговора не избегнет и уклонившийся от суда.