Жизнь двенадцати цезарей

При своей страсти к убийствам и казням он не разбирал ни лиц, ни причин. Он убил, прибегнув к разного рода хитростям, нескольких аристократов, затем своих школьных товарищей и приятелей, которых привлек к себе всевозможными любезностями и чуть не сделал их участниками правления. Одного из них он даже отравил, подав ему сам холодную воду, когда тот, в лихорадке, попросил пить.

Из ростовщиков, дававших деньги под векселя, и откупщиков, если они когда-либо требовали с него долги в Риме или пошлину за провоз, в дороге, он едва ли кого пощадил. Одного из них он приказал во время самого визита отвести на казнь, но немедленно велел вернуть его. Когда все стали хвалить его милосердие, он распорядился тут же убить несчастного, говоря, что хотел доставить себе приятное зрелище[505]. Приказав казнить другого, он вместе с ним распорядился убить и двух его сыновей, за их попытку вымолить прощенье отцу. Когда одного римского всадника тащили на казнь, он громко закричал, обращаясь к Вителлию: «Ты мой наследник!» Император велел принести его духовную, прочитал ее и, найдя, что, кроме него, наследником назначен отпущенник, распорядился убить всадника вместе с отпущенником. Несколько человек из простого народа были казнены за то, что громко ругали партию голубых. По мнению Вителлия, они хотели выказать свое презрение к нему и решились на это в надежде на его скорое падение.

Но ни к кому не относился он строже, чем к сочинителям пасквилей и астрологам. Все, на кого из них доносили, наказывались смертью без суда. Вителлий был раздражен вот почему. Немедленно после издания им эдикта, на основании которого астрологи должны были к 1 октября выехать из столицы и Италии, появился следующий пасквиль: «В добрый час! Астрологи, со своей стороны, доводят до всеобщего сведения, что Вителлий Германик до того же дня 1 октября не должен быть в живых».

Его подозревали и в смерти матери. Когда она заболела, он, говорят, запретил давать ей есть, так как одна хаттянка, которой он верил не меньше, чем оракулу, предсказала, что он будет царствовать спокойно и очень долго, если только переживет мать. По другим рассказам, мать, тяготясь настоящим и боясь за будущее, сама попросила яду у сына и получила его, конечно, без труда…

Через семь месяцев по его вступлении на престол против него взбунтовались войска, стоявшие в Мезиях и Паннонии, а затем войска заморских провинций — Иудеи и Сирии, и присягнули Веспасиану, частью заочно, частью лично[506]. Тогда, желая сохранить симпатии и любовь остальных, Вителлий пустил в ход все средства, чтобы привлечь к себе щедростью всех вообще и отдельные личности. Он произвел набор в столице, обещая добровольцам не только отпуск после победы, но и преимущества, которыми пользуются лишь ветераны, прослужившие полное число лет. Затем он выслал против неприятеля, наступавшего и морем, и по сухому пути, с одной стороны, своего брата с флотом, новобранцами и отрядом гладиаторов[507], с другой — войска, участвовавшие в сражении при Бедриаке, под той же командой[508]. Но он был везде или разбит, или оставлен на произвол судьбы, вследствие чего вошел в переговоры с братом Веспасиана, Флавием Сабином, и купил у него жизнь за миллион сестерциев.

Он немедленно спустился по дворцовой лестнице и объявил собравшимся солдатам, что слагает с себя власть, которую принял не добровольно. Все начали отговаривать его, и он отказался от своего намерения. Однако, едва наступила ночь, он на рассвете надел траурное платье, подошел к ораторской кафедре и, горько плача, стал говорить то же самое, только читая по книжке. Солдаты и народ снова перебили его, советуя ему не падать духом и один за другим обещая всеми силами помогать ему. Вителлий ободрился, неожиданно напал на Сабина и остальных сторонников Флавиев, переставших бояться чего-либо, и заставил их удалиться в Капитолий, после чего приказал зажечь храм Юпитера и перебить их. Он смотрел на сражение и пожар из Тибериева дворца, где обедал. Вскоре, однако, он раскаялся в своем поступке и, сваливая вину на других, созвал народное собрание. Он присягнул сам и заставил присягнуть остальных, что общее спокойствие будет высшей целью их стремлений, затем вынул кинжал, который носил на поясе, и протянул сперва консулу, а когда тот отказался взять его, — магистратам, потом каждому из сенаторов поодиночке. Но никто не взял его, и он ушел, говоря, что хочет положить его в храм богини Согласия. Тогда некоторые закричали, что он сам олицетворение согласия, и он, вернувшись, заявил, что не только оставит у себя кинжал, но и примет прозвище Согласия.