Жизнь двенадцати цезарей

Он не упускал ни одного случая, чтобы поддержать дисциплину. Один молодой человек явился к нему раздушенным, благодарить за полученную им должность префекта. Император состроил презрительную гримасу и, в заключение, сделал ему строжайший выговор. «Я предпочел бы, чтоб от тебя пахло чесноком!» — сказал он и приказал отобрать патент на чин. Матросы, которые до сих пор еще ходят пешком из Остии и Путеол в Рим и обратно, просили прибавить им жалованья, ссылаясь на то, что они много тратят на сапоги, однако Веспасиан не только прогнал их без ответа, но и приказал им впредь ходить босыми. С тех пор они так и ходят[525].

Ахайя, Ликия, Родос, Бизантий и Самос были лишены самоуправления, а Фракию, Киликию и Коммагену, имевших раньше своих царей, император превратил в римские провинции. Войска, стоявшие в Каппадокии, были вследствие постоянных набегов варварских племен усилены несколькими легионами. Вместо римского всадника этой провинцией стал управлять консуларный префект.

Рим, от бывших прежде пожаров, стал некрасивым и лежал в развалинах. Веспасиан позволил всем брать себе свободные места и застраивать их, если их настоящие владельцы долго оставляли их пустыми. Он принял на себя почин восстановления Капитолия, причем первым стал очищать его от мусора и несколько мешков его вынес на своих плечах[526]. Затем он же приказал восстановить три тысячи сгоревших со всем остальным медных досок, для чего велел отовсюду выслать копии с них. Это был превосходнейший государственный архив, глубокой древности. Здесь хранились решения сената, почти с основания города, решения народных собраний относительно союзов, договоров и разных привилегий. Веспасиану принадлежат и новые сооружения — храм Мира, в ближайшем соседстве с форумом, храм обоготворенного Клавдия, на Делийском холме, начатый, правда, Агриппиной, но разрушенный Нероном почти до основания, наконец, амфитеатр в центре города. Веспасиан узнал, что его хотел построить Август.

Оба высшие сословия государства частью уменьшились в числе вследствие частых казней их членов, частью опозорили себя издавна практиковавшимися среди них злоупотреблениями. Веспасиан произвел ревизию сенаторам и всадникам и очистил и пополнил эти сословия новыми членами. Самые недостойные были исключены, а их места заняли высокочестные люди из Италии и провинций. С целью показать, что и оба вышеупомянутые сословия отличаются между собою не столько преимуществами, сколько положением, император объявил следующее решение по поводу ссоры одного сенатора с римским всадником: «Бранить сенаторов нельзя, но отвечать на их брань имеет право каждый гражданин».

Всюду количество нерешенных дел страшно возросло, — старые продолжали оставаться без разбора вследствие прекращения судопроизводства, между тем к ним прибавлялись благодаря волнениям новые. Тогда Веспасиан выбрал по жребию нескольких судей, на обязанности которых лежало возвращение награбленного во время войны. Они же должны были решать в чрезвычайных заседаниях дела, которые были подсудны центумвиральным судам и для разбора которых едва ли могли бы дожить тяжущиеся стороны, и стараться насколько только возможно сокращать их.

Разврат и роскошь перешли всякую меру, — их никто не сдерживал. Император предложил сенату издать указ, на основании которого полноправная женщина, жившая с чужим рабом, сама считалась рабой[527]. Затем ростовщикам было безусловно запрещено требовать деньги, данные детям, не вышедшим еще из-под отцовской власти, то есть даже после смерти их отцов. В других случаях император был снисходителен и милостив с первого дня вступления на престол вплоть до самой смерти.

Он никогда не скрывал своего прежнего незначительного положения, а часто даже гордился им. Некоторые старались вывести происхождение рода Флавиев от основателей Реаты, в числе которых был один из товарищей Геркулеса — его памятник стоит на Саларийской улице, — но Веспасиан со смехом отказался от подобного происхождения. Он был совершенно равнодушен к внешним знакам отличий. Например, в день триумфа он устал и утомился от медленности торжественной процессии, причем не преминул заметить, что наказан поделом: он так глупо пожелал себе триумфа в старости, что можно было думать, что этот триумф заслужили его предки или что он мечтал о нем когда-либо сам! Даже должность трибуна и титул «Отца отечества» он принял лишь впоследствии. Что до обычного обыска являвшихся на аудиенции, он отменил его еще во время междоусобной войны.

К откровенности друзей, замаскированным колкостям юристов и дерзостям философов он относился чрезвычайно снисходительно.