Жизнь Шарлотты Бронте

Между тем они несказанно наслаждались проводимыми вместе рождественскими праздниками. Бренуэлл был с ними, что всегда в это время года дарило им радость; каковы бы ни были его недостатки или даже его пороки, для сестер он олицетворял надежду, ведь они верили, что в один прекрасный день он станет гордостью всей семьи. Они не обращали внимания на масштаб его проступков, о которых им периодически рассказывали, убеждая себя, что подобные проступки совершают все мужчины, какой бы силой воли они ни обладали. Пока их не научил горький опыт, сестры впадали в обычное заблуждение, путая сильные страсти с сильным характером.

Шарлотту навещали ее подруги, а она ездила в гости к ним. Ее брюссельский период должен был казаться ей сном – так поглотила ее за столь короткое время обычная домашняя жизнь; в доме теперь она пользовалась большей независимостью, чем когда-либо, пока была жива ее тетя. Хотя стояла зима, сестры по привычке отправлялись на прогулки по заснеженным торфяным болотам или же пускались в долгий путь в Кейли за новыми книгами, приобретенными библиотекой за время их пребывания за границей.

Глава 12

В конце января для Шарлотты настало время вернуться в Брюссель. Ее путешествие туда чуть не обернулось катастрофой. Она ехала одна; поезд из Лидса в Лондон, который должен был прибыть на вокзал Юстон-сквер вскоре после полудня, настолько задержался, что достиг места назначения только в десять вечера. Она намеревалась разыскать Кофейню каноников, где останавливалась раньше и которая находилась неподалеку от места швартовки парохода, но она, видимо, опасалась явиться туда в столь неприлично поздний (по йоркширским понятиям) час. Поэтому, взяв на станции извозчика, она поехала прямо на причал у Лондонского моста и попросила лодочника перевезти ее к почтово-пассажирскому судну «Остенд», которое отправлялось на следующее утро. Шарлотта описала мне в тех же чертах, в которых она с тех пор описала это в «Городке», свое чувство одиночества и в то же время странное удовольствие от вызванного этим приключением волнения, когда в кромешную зимнюю ночь она быстро пересекла темную реку и достигла черного борта судна, на палубу которого ей сперва не разрешили подняться. «Пассажирам не дозволяется спать на борту», – было ей сказано в довольно неуважительном тоне. Она оглянулась на огни и приглушенный шум Лондона – этого «Мощного Сердца», в котором ей не было места – и, стоя в покачивающейся на волнах лодке, она попросила разрешения переговорить с каким-либо ответственным лицом на борту судна. Такой человек явился, и ее тихое, простое объяснение сущности ее желания и причины для этого успокоило насмешливое недоверие тех, к кому вначале была обращена ее просьба, и произвело столь благоприятное впечатление на ответственное лицо, что он позволил ей взойти на борт и разместиться в каюте. На следующее утро они отчалили, и в семь вечера в воскресенье она добралась до улицы Изабеллы, выехав из Хауорта на рассвете в пятницу.

Ее заработок составлял 16 фунтов в год, из чего ей нужно было платить за уроки немецкого, стоившие ей ровно столько (на эти уроки, видимо, был установлен почасовой тариф), как и в ту пору, когда Эмили училась вместе с ней и оплачивала половину расходов: а именно, 10 франков в месяц. По желанию самой мисс Бронте, она давала уроки английского в classe, или классной комнате, без присмотра мадам или господина Эже. Они предложили ей присутствовать с целью поддержания порядка среди непослушных бельгийских девочек, но она отказалась, сказав, что предпочитает поддерживать дисциплину на свой лад, а не быть обязанной за послушание присутствию gendarme[121]. Она работала в новой аудитории, построенной на территории прилегавшей к дому площадки для игр. В первом классе она была surveillante[122] в часы занятий, и с тех пор, по распоряжению господина Эже, ее называли Mademoiselle Шарлотта. Она продолжала собственные занятия, главным образом по немецкому и по литературе, и каждое воскресенье ходила одна в немецкие или английские часовни. Гуляла она также в полном одиночестве и в основном в alleé défendue[123], где ее никто не потревожил. Такое одиночество было опасной роскошью для человека ее темперамента, ведь она была так подвержена мучительным и острым психическим переживаниям.

6 марта 1843 года она пишет: