и упорной, неизбывной болью, в одиночестве отказывают нервы и пропадает аппетит. Насколько хуже должно было быть мисс Бронте с ее слабым и хрупким организмом, измотанной тоской и печалью уже с ранних лет, а сейчас оставшейся доживать свою жизнь в одиночестве! Из-за преклонного возраста мистера Бронте и его давнишней привычки к одиноким занятиям его дочь большую часть дня была предоставлена сама себе. С тех самых пор, как его здоровье пошатнулось, он ужинал один; она несла в его комнату порцию своего ужина, приготовленного со строгим соблюдением наиболее подходящей для него диеты. После ужина она читала ему около часа, так как его зрение было слишком слабым, чтобы позволить ему долго читать самому. Каждый день он надолго отлучался из дома, проводя время со своей паствой, и иногда задерживался на более долгий срок, чем позволяло его здоровье. Тем не менее ему нравилось ходить одному, поэтому, несмотря на всю нежную заботу, она не имела возможности контролировать длину его прогулок к самым отдаленным жилищам, которые находились в его ведении. Иногда он возвращался в полном изнеможении и вынужден был сразу лечь, с грустью вопрошая, куда же подевалась его прежняя физическая сила. Но сила его духа оставалась неизменной. То, что он решал сделать, он исполнял, какой бы усталости ему это ни стоило, но его столь явное пренебрежение собой и своим здоровьем добавляло тревоги его дочери. В пасторском доме всегда ложились рано, а сейчас семейные молитвы происходили в восемь часов, сразу после чего мистер Бронте и старушка Тэбби шли спать, вскоре вслед за ними отправлялась Марта. Но Шарлотта не могла бы заснуть, даже если бы легла, не смогла бы обрести покой в своей пустой постели. Она продолжала бодрствовать – и в этом был великий соблазн – до все более позднего часа, пытаясь обмануть безлюдную ночь с помощью какого-нибудь занятия, пока ее слабые глаза не отказывались читать или шить и могли лишь рыдать в одиночестве об усопших, которых с ней больше не было. Никто на свете не в состоянии понять, что представляли для нее эти часы. В детстве, наслушавшись легковерных служанок, она впитала в себя все зловещие предрассудки Севера. Сейчас они возвращались к ней, но вместо страха от встречи с духами умерших в ней просыпалось сильное, лишь ей одной ведомое желание еще раз оказаться лицом к лицу с душами ее сестер. Казалось, что сама сила ее томления должна была заставить их явиться. Ветреными ночами вокруг дома слышались крики, всхлипы и рыдания, как будто к ней рвались ее любимые существа. Однажды в моем присутствии кто-то в разговоре с ней подверг сомнению эпизод из «Джейн Эйр», в котором героиня слышит голос Рочестера в критический момент своей жизни, хотя он находился за много миль от нее. Не знаю, о чем вспомнила мисс Бронте, когда тихим голосом, затаив дыхание, она ответила: «Но это правда. Это действительно произошло».
Читатель, который даже в самых общих чертах представляет себе ее жизнь в этот период – дни, полные одиночества, бессонница и настороженность по ночам, – может вообразить, до какой степени были натянуты ее нервы и как такое состояние непременно должно было сказаться на ее здоровье.
Весьма кстати для нее было то, что в это время разные люди начали приезжать в Хауорт, чтобы посмотреть на пейзаж, описанный в «Шерли», были среди них и те, чья симпатия к писательнице превосходила то, что можно назвать обычным любопытством, побуждая их поинтересоваться, не могут ли они как-нибудь помочь или подбодрить несчастную страдалицу.
Среди последних были и сэр Джеймс и леди Кэй Шаттлворт[181]
. Их дом находится по ту сторону холмов, вздымающихся над Хауортом, по прямой до него около дюжины миль, но по дороге гораздо дальше. Однако, в соответствии с принятым в этих малонаселенных местах значением слова, они были, так сказать, соседи. И вот как-то утром в марте сэр Джеймс с супругой нанесли визит мисс Бронте и ее отцу. Перед уходом они настойчиво приглашали ее приехать к ним в Готорп-Холл, их резиденцию на границе Ист-Ланкашира. После некоторых колебаний и под воздействием уговоров отца, который настаивал на том, чтобы она при любой возможности меняла обстановку и общество, она дала согласие. В целом она осталась очень довольна поездкой, несмотря на свою застенчивость и неловкость, которую она неизбежно испытывала при проявлении по отношению к ней доброты, на которую она была не в состоянии ответить тем же.