Жизнь Шарлотты Бронте

Мисс Бронте напомнила мне свою героиню «Джейн Эйр». Она казалась такой маленькой и двигалась тихо и бесшумно, словно птичка, как называл ее Рочестер, за исключением того факта, что все птицы радостны, а этот дом радость никогда не посещала с самой его постройки. А ведь, наверно, когда этот старик только женился и ввел в дом свою невесту, когда по всему дому раздавались детские голоса и топот, даже это заброшенное переполненное кладбище и пронизывающий ветер не могли подавить веселье и надежду. Есть что-то трогательное в этом маленьком существе, заживо погребенном в таком месте, и перемещающемся как бесплотный дух, особенно если подумать, что ее легкая и неподвижная оболочка содержит сильную и пламенную жизнь, которую ничто не смогло сковать или сломить».

В одном из предыдущих писем мисс Бронте упоминает статью в «Палладиуме», которая содержала заслуженную похвалу роману ее сестры Эмили «Грозовой перевал». Ее собственное творчество тоже было оценено, и оценено со знанием дела, за что она была благодарна. Ее доброе сердце было переполнено теплыми чувствами к тому, кто воздал справедливость усопшей. Ей не терпелось узнать имя критика. Когда она узнала, что это был Сидни Добелл[194], он сразу стал для нее одним из тех, с кем ее сблизила Смерть. Она с интересом следила за всем, что он писал, и вскоре мы узнаем, что между ними завязалась переписка.

В. С. Вилльямсу, эсквайру.

«25 октября.

Коробка с книгами прибыла вчера вечером, и как всегда мне остается лишь с благодарностью восхищаться сделанным выбором: «Эссе Джеффри», «Жизнь доктора Арнольда», «Римлянин», «Элтон Локк» – все они желанны, всем им добро пожаловать.

Вы говорите, что я не оставляю себе книг. Простите меня – мне стыдно за свою ненасытность: я оставила «Историю Маколея» и «Прелюд» Вордсворта, и «Филип ван Артевельде» Тейлора. Я успокаиваю свою совесть, говоря себе, что две последние – как поэзия – не в счет. Для меня это удобная стратегия, и я подумываю о воплощении ее в действие по отношению к «Римлянину», поэтому я надеюсь, что никто в Корнхилле, кроме столяров, делающих сундуки[195], не оспорит ее справедливости и не возьмется утверждать, что у «поэзии» есть какая-либо ценность.

У меня уже были «Эссе Маколея», «Лекции Сидни Смита о философии морали», а также «О расе» Нокса. Я не видела труда Пиккеринга на эту же тему и не все тома автобиографии Ли Ханта. Однако сейчас у меня большие запасы на долгое время. Мне очень понравились эссе Хэзлита.

Эта осень, как Вы говорите, была очень мягкой. Мы с моим одиночеством и воспоминаниями часто наслаждались солнечным светом на болотах.

Я была разочарована тем, что не получила корректуру «Грозового перевала»; мне так не терпится завершить его редактировать. Работа по проверке текста и пр. не могла пройти бесследно, не вызвав душевных потрясений; она пробудила столь нежные ассоциации, столь горькие сожаления. При этом книги из Корнхилла сейчас, как и раньше, – это мое лучшее лекарство, дающее успокоение, какое не могли бы дать те же самые книги, полученные в библиотеке.

Я уже прочитала львиную долю «Римлянина»; отдельные страницы обладают таким зажигательным свойством, на какое способна только подлинная поэзия; в книге есть по-настоящему величественные образы и строки, которые сразу запечатлеваются в памяти. Возможно ли, что новая звезда взошла на небосклоне, где так быстро потухли все звезды? Я верю в это; ведь этот Сидни или Добелл говорит своим собственным голосом, без заимствований и подражаний. Иногда, правда, в некоторых отрывках «Римлянина» слышится Теннисон, а иногда Байрон, но в то же время в нем есть новая нота – и она нигде не звучит яснее, чем в каких-нибудь коротких лирических стихотворениях, пропетых на собрании министрелей, что-то вроде панихиды над мертвым братом – и это не только очаровывает слух и ум, но и облегчает сердце».

Следующий отрывок представляет интерес, так как он передает ее мысли после чтения «Жизнеописания доктора Арнольда»:

«6 ноября.