Жизнь Шарлотты Бронте

«Вы упоминаете мою поездку в Лондон, но не очень определенно, и, к счастью, я не обязана ни прислушиваться к Вашим словам, ни отвечать на них. До Лондона и до лета еще много месяцев: в данный момент наши болота совершенно запорошены снегом, и каждое утро малиновки прилетают к окну за хлебными крошками. Невозможно строить планы на три или четыре месяца вперед. Кроме того, я не достойна поездки в Лондон; никто в меньшей степени не заслуживает перемены или удовольствия. В глубине души кроется мысль, что, наоборот, меня следует посадить в тюрьму и держать на хлебе и воде в одиночном заключении – даже без писем из Корнхилла – пока я не закончу книгу. Одно из двух может точно произойти в результате такого обращения – или я в конце выйду с трехтомной рукописью в руках или же в таком умственном состоянии, которое навсегда освободит меня от литературных потуг и ожиданий».

Тем временем вышедшие в свет «Письма» мисс Мартино вызвали у нее болезненное раздражение: они с особой силой и тяжестью легли на сердце, которое с глубокой и серьезной верой предвкушало жизнь вечную как место встречи с теми, кого оно «любило и утратило».

«11 февраля 1851.

Дорогой сэр,

Прочитали ли Вы новую книгу мисс Мартино и мистера Аткинсона «Письма о природе и развитии человека»? Если нет, Вам очень следовало бы их прочесть.

Я не буду сейчас распространяться о том, какое впечатление книга произвела на меня. Это первое открытое признание атеизма и материализма, о котором мне довелось когда-либо читать, это первое для меня недвусмысленное заявление об отсутствии веры в Бога и вечной жизни. Рассуждая о таких признаниях и декларациях, следует совершенно абстрагироваться от любого инстинктивного ужаса, который они пробуждают, и рассматривать их беспристрастно и собранно. Достичь такого состояния мне трудно. Самое странное состоит в том, что нас призывают радоваться этой безнадежной пустоте, воспринимать эту горькую утрату как великое приобретение и приветствовать это несказанное опустошение как состояние приятной свободы. Кто бы мог это сделать? Кто захотел бы это сделать, если бы смог?

Я лично искренне желаю обрести Истину; но если в этом и заключается Истина, пусть она лучше окружит себя тайнами и накинет на себя покровы. Если это и есть Истина, то лицезрящим ее мужчинам и женщинам остается лишь проклясть тот день, когда они родились. Но, как я сказала, я не буду подробно останавливаться на том, что я думаю. Напротив, я желаю услышать, что думает некто другой – некто, чьи чувства не способны повлиять на его суждения. Прочитайте же книгу без предрассудков и выскажите откровенно, что Вы о ней думаете. Разумеется, если у Вас есть время, и ни в каком ином случае».

И все-таки ей было трудно переносить презрительный тон, в котором отзывались об этой книге многие критики; это возмущало ее в большей степени, чем что-либо другое, в течение всего моего с ней знакомства. Как бы она ни сожалела о публикации этой книги, она не понимала, почему это давало кому бы то ни было право насмехаться над самим этим фактом, не вызванным, безусловно, каким-либо искушением, и который был лишь одним проступком – серьезность которого она осознавала – в поведении человека, который всю свою жизнь стремился служить ближнему глубиной своей мысли и благородством своей речи.

«Ваши замечания о мисс Мартино и ее книге очень меня порадовали своим тоном и духом. Я даже позволила себе переписать для нее пару фраз, так как знаю, что они ободрят ее; ей нравятся симпатия и признательность (как и всем, кто их заслуживает); и я совершенно разделяю Ваше неприятие жесткого и презрительного тона, в котором многие критики отзываются о ее книге».

Перед тем, как вернуться от литературных мнений автора к домашним интересам женщины, я должна процитировать то, что она чувствовала и думала о «Камнях Венеции»[199].

«Камни Венеции» отличаются благородством кладки и резьбы. Какой размах открывается в этой обширной мраморной каменоломне! Рескин кажется мне одним из немногих подлинных писателей, в отличие от современных писак. Его ревностность порой меня даже забавляет, так как я не могу не смеяться при мысли о том, как утилитаристы[200] будут кипеть от негодования из-за его глубокого, серьезного (и как они будут думать) фанатичного поклонения Искусству. Тот чистый и суровый ум, который Вы ему приписали, проявляется в каждой строчке. Он пишет, как посвященный Жрец Абстрактного Идеала.

Я привезу с собой «Камни Венеции», все фундаменты из мрамора и гранита, вместе с мощной каменоломней, где они были добыты, а также, как приложение, небольшой ассортимент причуд и изречений – частную собственность Джона Рескина, эсквайра».