Жизнь Шарлотты Бронте

Я приехала сюда в среду. Меня позвали на день раньше, чем я думала, чтобы я успела на вторую лекцию Теккерея, которую он прочитал в четверг днем. Как ты можешь предположить, это для меня было настоящим подарком, я рада, что не пропустила ее. Лекция была прочитана в апартаментах Виллис, где проходят балы Алмэка, – в огромном салоне с живописью и позолотой, в котором вместо скамеек стоят длинные диваны. Было сказано, что публика представляет собой сливки лондонского общества, и было похоже на то. Я не ожидала, что великий лектор узнает или заметит меня в такой обстановке, когда целые ряды перед ним были заполнены восхищающимися им герцогинями и графинями, но он встретил меня, когда я вошла, пожал руку, подвел к своей матери, которую я раньше не встречала, и представил ей. Это приятная, симпатичная, моложавая пожилая женщина; она была крайне любезна и на следующий день заехала ко мне с одной из своих внучек.

Теккерей тоже заехал, отдельно. Мы с ним долго разговаривали, и я надеюсь, что теперь он понимает меня немного лучше, чем раньше, но я еще не могу быть в этом уверена; он великий и странный человек. Его лекции пользуются бешеным успехом. Они представляют собой нечто вроде эссе, отмеченные его оригинальностью и энергией, он читает их с безупречным стилем и непринужденностью, которые можно почувствовать, но невозможно описать. Перед самым началом лекции кто-то подошел ко мне сзади, наклонился и произнес: «Позвольте мне, как йоркширцу, представиться вам». Я повернулась и увидела странное, несимпатичное лицо, которое меня озадачило на несколько мгновений, затем я сказала: «Вы лорд Карлайл»[204]. Он кивнул и улыбнулся. Несколько минут он разговаривал со мной в очень приятной и учтивой манере.

Затем подошел другой мужчина под тем же предлогом, что он йоркширец. Он оказался мистером Монктоном Милнзом. Потом подошел доктор Форбс, которого я была искренне рада видеть. В пятницу я ездила в Хрустальный дворец[205]; это чудесное, волнующее, изумительное зрелище – смесь дворца гениев и мощного базара, но это не совсем в моем вкусе. Мне больше понравилась лекция. В субботу я осматривала выставку в Сомерсет-Хаус[206]. Около полдюжины картин хороши и интересны, остальные представляют собой невеликую ценность. Воскресенье, т. е. вчерашний день, был днем, который можно было бы отметить белым камешком[207]; в течение всего дня я была очень счастлива, не испытывала ни усталости ни перевозбуждения. После полудня я отправилась послушать Д’Обиньи, выдающегося французского протестантского проповедника[208]. Как приятно – и мило и грустно – и странным образом соблазнительно было вновь слышать французскую речь. По поводу здоровья могу сказать, что до сих пор я чувствовала себя довольно сносно, учитывая, что я приехала сюда совсем не в лучшей форме».

Дама, которая сопровождала мисс Бронте на лекцию Теккерея, сообщает, что вскоре после того, как они заняли свои места, она увидела, как он указывает на нее некоторым из своих друзей, однако она надеялась, что сама мисс Бронте этого не заметит. Но через некоторое время, когда немало голов уже повернулось в ее сторону и пошли в ход лорнеты, чтобы рассмотреть автора «Джейн Эйр», мисс Бронте сказала: «Боюсь, мистер Теккерей сыграл со мной злую шутку». Однако вскоре она была слишком погружена в лекцию, чтобы замечать уделяемое ей внимание, разве что это было сделано прямо, как в случае с лордом Карлайлем и Монктоном Милнзом. Когда лекция закончилась, Теккерей сошел с подиума и, направившись к ней, спросил ее мнение. Она сама рассказывала мне об этом несколько дней спустя, добавив замечания, которые я позднее прочитала в «Городке», где описывается подобное поведение Поля Эммануэля.

«Когда наша компания выходила из зала, он стоял в дверях; он увидел меня, узнал и приподнял шляпу; мимоходом он протянул мне руку и произнес «Qu’en dites vous?»[209] – это был в высшей степени характерный вопрос, напомнивший мне даже в мгновение его триумфа об одном из его недостатков, а именно, о его нетерпеливом любопытстве и об отсутствии того, что я считаю желательным самообладанием. Ему не следовало беспокоиться в тот момент о том, что думаю я или кто-либо иной, но он беспокоился, и он был слишком непосредственным человеком, чтобы скрывать это, и слишком импульсивным, чтобы обуздать свое желание. Ну что ж! Если я и осудила его чрезмерный пыл, мне импонировала его naïveté[210]. Я бы похвалила его, мое сердце было полно похвал, но увы, на языке не было никаких слов. Кто находит слова в нужный момент? Я пробормотала что-то маловразумительное и была страшно рада, когда другие устремились к нему с обильными поздравлениями, компенсируя мой недостаток своими излишествами»[211].