Я обращаюсь к более приятному предмету. Когда она была в Лондоне, мисс Бронте увидела портрет Теккерея кисти Лоуренса[235]
, и он ей чрезвычайно понравился. Молча постояв перед ним какое-то время, она наконец произнесла: «И вышел Лев из колена Иудина!»[236] К тому времени уже существовали гравюры этого портрета, и мистер Смит послал ей копию.Дж. Смиту, эсквайру.
«Хауорт, 26 февраля 1853.
Дорогой сэр.
Вчера поздним вечером мне выпала честь принимать у себя в пасторском доме Хауорта уважаемого гостя, не кого иного, как В. М. Теккерея, эсквайра. Стараясь соблюдать правила гостеприимства, я его сегодня утром торжественно повесила. На своей прекрасной, изящной позолоченной виселице он выглядит замечательно. Ему составляет компанию герцог Веллингтонский (помните, как Вы подарили мне его портрет?), а для контраста написанный Ричмондом портрет недостойной особы, имя которой в такой компании и произносить не подобает. Теккерей с великим презрением отворачивается от вышеупомянутой особы, и наблюдать за этим весьма назидательно. Интересно, увидит ли когда-либо даритель свои дары висящими на стене; мне приятно думать, что однажды он их увидит. Мой отец сегодня утром около получаса стоял перед портретом великого человека. Из этих наблюдений он заключил, что у него замысловатая голова; если бы он ничего раньше не знал о характере прототипа, он не смог бы ничего угадать по его чертам. Меня это удивляет. Для меня широкий лоб скорее всего выражает интеллект. Определенные линии вокруг носа и щек выдают сатирика и циника; рот указывает на детскую простоту, возможно, даже в какой-то мере на нерешительность, непостоянство, одним словом, слабость, но слабость, не ведущую к непригодности. Гравюра мне кажется очень хорошей. Не слишком христианское выражение лица, а «называя вещи своими именами»,
Мисс Бронте чувствовала себя гораздо лучше в течение зимы 1852–53 гг., чем в предыдущем году.
«Лично я (написала она мне в феврале) пока хорошо переношу холодную погоду. Я совершаю длительные прогулки по хрустящему снегу, наслаждаясь бодрящим морозным воздухом. Эта зима для меня не похожа на прошлую зиму. Декабрь, январь, февраль 1851–52 прошли как одна долгая бурная ночь, когда меня преследовал один мучительный сон, одиночество, грусть и болезнь. Те же самые месяцы в 1852–53 пронеслись мимо тихо и не без радости. Слава Богу за перемену и передышку! Как я этого ждала, знает только Всевышний! Мой отец тоже хорошо перенес зиму, а моя книга и те отклики, которые до сих пор появлялись, нравились ему и подбадривали его».
В марте тихому пасторскому дому выпала честь принимать у себя епископа Рипона. Он остановился у мистера Бронте на одну ночь. Вечером некоторые священнослужители из округи были приглашены познакомиться с ним за чаем и ужином. Во время этой трапезы некоторые из тех самых викариев начали задорно укорять мисс Бронте за то, что она «пропечатала их в книге», а она, смущаясь тем, что оказалась разоблаченной как писательница за своим собственным обеденным столом и в присутствии незнакомца, любезно осведомилась у епископа, справедливо ли так загонять ее в угол. Его светлость, как мне рассказывали, был приятно впечатлен деликатным и непритязательным обращением хозяйки, а также абсолютно корректным и безукоризненным устройством этого скромного жилища. Но довольно о воспоминаниях епископа. Давайте обратимся к ее собственным воспоминаниям.
«4 марта.
К нам приезжал епископ. Он без сомнения самый очаровательный епископ, который когда-либо надевал облачения из тонкого льна, но он также и величествен и вполне компетентен для того, чтобы обнаружить злоупотребления. Его визит прошел без сучка без задоринки, и в конце, когда он уже собирался в дорогу, он выразил свое полное удовлетворение всем, что он видел. В течение прошлой недели также приезжал Инспектор, так что у меня было довольно горячее время. Если бы ты могла быть в Хауорте, чтобы разделить удовольствие от такой компании без того, чтобы испытывать неудобства от довольно суматошных приготовлений, я была бы