Жизнь Шарлотты Бронте

К этому времени стали появляться рецензии, в которых обсуждался «Городок». Мисс Бронте обратилась со своей прежней просьбой.

В. С. Вилльямсу, эсквайру.

«Дорогой сэр.

Даже если появится рецензия, пышущая тройной ненавистью, прошу, не скрывайте ее от меня. Мне нравится читать положительные отклики – особенно мне нравится показывать их отцу, но я должна видеть и отрицательные и враждебные рецензии; для меня они назидательны, именно через них я лучше всего ощущаю чувства и мнения общества. Мне кажется, что трусливо избегать ознакомления с опасным и неприятным. Я всегда стремлюсь узнать то, что происходит в действительности, и расстраиваюсь, когда меня держат в потемках…

По поводу персонажа «Люси Сноуи», я с самого начала подразумевала, что ей не следует занимать пьедестал, на который была возведена «Джейн Эйр» некоторыми неблагоразумными поклонниками. Она находится там, где ей и положено и где ее не может затронуть никакое обвинение в бахвальстве.

Записка от леди Хэрриет Сент-Клер, которую Вы переслали сегодня утром, точно такого же содержания, как и просьба мисс Мьюлоч, – дать им точную и подлинную информацию о судьбе мистера Поля Эммануэля! Вот видите, насколько мысли женщин заняты этим маленьким человечком, который не нравится никому из вас. Пару дней назад я получила письмо. В нем сообщалось, что вполне примечательная леди, всегда считавшая, что если она когда-либо выйдет замуж, ее муж должен походить на «Мистера Найтли» из «Эммы» мисс Остин, теперь передумала и поклялась, что или он будет копией профессора Эммануэля, или же она останется старой девой! Я послала леди Хэрриет ответ, сформулированный таким образом, чтобы оставить дело почти в той же мере завуалированным, как прежде. Поскольку маленькие тайны забавляют дам, жаль было бы испортить их развлечение, сообщив им разгадку».

В конце апреля, когда закончился пасхальный сезон, принесший дополнительные хлопоты, связанные с проповедями приезжих священников, которых затем нужно было развлекать в пасторском доме, а также с собраниями в Механическом институте и школьными чаепитиями, она приехала навестить нас. У нас в доме гостила одна молодая дама, наша подруга. Мисс Бронте не ожидала, что мы будем не одни. И хотя наша гостья была мягкой и благоразумной, как и сама мисс Бронте, ее присутствия было достаточно, чтобы повергнуть последнюю в нервозное состояние. Я сознавала, что обе наши гостьи были необыкновенно молчаливы, а время от времени замечала, как по телу мисс Бронте пробегала легкая дрожь. Я могла понять скромную сдержанность молодой дамы, а на следующий день мисс Бронте рассказала мне, какое впечатление на нее произвело незнакомое лицо.

Прошло уже два-три года с тех пор, как я наблюдала в ней подобные переживания перед спокойным вечером в Фокс-Хаус; с тех пор она видела многих разнообразных людей в Лондоне: но физические переживания из-за робости были все те же; на следующий день ее сразила сильная головная боль. У меня неоднократно была возможность наблюдать, до какой степени эта нервозность была органичной частью ее натуры, и как тяжело ей было преодолеть ее. Одним вечером у нас, помимо прочих гостей, были две сестры, которые изумительно пели шотландские баллады. Мисс Бронте сидела тихо и смущенно, пока они не запели «Славный род Эйрли», и эта баллада, а также последовавшая за ней «Карлайл Йеттс», подействовала на нее столь же неотразимо, как игра на дудочке Гамельнского Крысолова[237]. Ее глаза озарились чудесным лучезарным светом; ее губы дрогнули от нахлынувших чувств; она как будто в забытьи поднялась, пересекла комнату, приблизилась к роялю и просила исполнить одну песню за другой. Сестры начали упрашивать ее прийти к ним в гости на следующее утро, обещая петь сколько ее душе угодно; она приняла приглашение с радостью и благодарностью. Но как только она оказалась у их дома, мужество покинуло ее. Некоторое время мы ходили взад и вперед по улице, и она не переставала укорять себя за свое безумие, пытаясь предаваться приятным воспоминаниям и не думать о третьей сестре, с которой нам придется столкнуться, если мы войдем. Но все было тщетно, и опасаясь, как бы эта внутренняя борьба не обернулась для нее одной из ее мучительных головных болей, я в конце концов вошла одна и как могла извинилась за ее непоявление. Во многом я отношу этот нервный страх перед незнакомцами к ее уверенности в собственном уродстве, которое укоренилось в ней еще на заре жизни и которое в ней удивительным образом все усиливалось. «Я замечаю, – говорила она, – что как только незнакомый человек впервые видит мое лицо, он затем по возможности избегает смотреть в мою сторону!» Никому в голову не могла прийти более ложная мысль. Два джентльмена, увидевшие ее во время этого визита и не знавшие, кто она, нашли ее необыкновенно привлекательной; и это влечение к приятной наружности, благозвучному голосу и нежным, кротким манерам у одного из них оказалось достаточно сильным, чтобы победить неприятие, с которым он раньше относился к ее романам.