Жизнь Шарлотты Бронте

«Я опять в Дьюсбери и погружена в обычные заботы – учить, учить, учить… Когда ты вернешься домой? Поспеши! Что ни говори, но ты уже слишком долго находишься в Бате; уверена, что ты уже должна была приобрести достаточный лоск; если слой лака окажется еще толще, боюсь, добротное дерево под ним будет совсем сокрыто, и твои йоркширские друзья этого не потерпят. Приезжай же, я истомилась по тебе. Проходит суббота за субботой, и у меня нет никакой надежды услышать стук в дверь, а затем: «К вам мисс Э.». Боже мой! Какое это было приятное событие в моей монотонной жизни. Так хочется, чтобы оно повторилось: но нам потребуется две-три встречи, чтобы избавиться от натянутости – отчуждения, вызванного долгой разлукой».

Приблизительно в это время она забыла вернуть с курьером позаимствованную ею сумку для рукоделия, и, исправляя свою ошибку, она пишет: «Это помрачение памяти вполне внятно дает мне понять, что мой лучший возраст уже позади». В 21 год! Такое же отчаяние звучит и в следующем письме:

«Я безумно хочу приехать к тебе до Рождества, но это невозможно. Еще три недели должно пройти, пока я не увижу мою утешительницу рядом с собой, под крышей моего собственного любимого и мирного дома. Если бы я могла всегда жить с тобой и каждый день читать с тобой Библию – если бы наши губы могли одновременно пить из того же чистого источника милосердия – тогда я надеюсь, я верю, что рано или поздно я стала бы лучше, гораздо лучше, чем позволяют мне быть сейчас мои случайные злые мысли, мое испорченное сердце, равнодушное к духу и повинующееся плоти. Я часто представляю приятную жизнь, которую мы могли бы вести вместе, поддерживая друг в друге силу самоотречения, то священное и пылкое рвение, которого достигли первые святые. На глаза мои наворачиваются слезы, когда я сравниваю это блаженное состояние, осененное надеждами на будущее, с моим теперешним унылым существованием, без уверенности, что я когда-либо испытывала подлинное раскаяние, шаткая в помыслах и поступках, жаждущая святости, которой я никогда, никогда не достигну, временами уязвленная в самое сердце убеждением, что ужасные доктрины кальвинистов истинны – короче говоря, омраченная тенью духовной смерти. Если для спасения необходимо христианское совершенство, я никогда не буду спасена, мое сердце – это рассадник греховных мыслей, и когда я решаюсь на какое-либо действие, я едва ли обращаюсь к Спасителю за напутствием. Я не умею молиться; я не могу жить во имя великой цели делать добро, я постоянно ищу собственного удовольствия, я следую на поводу своих собственных желаний. Я забываю Бога, а Он не забудет ли меня? И несмотря ни на что я знаю величие Иеговы, я признаю совершенство Его слова, я преклоняюсь перед чистотой христианской веры; мои убеждения верны, но мои действия очень скверны».

Наступили рождественские праздники, и они с Энн вернулись в пасторский дом, в свой счастливый домашний круг, в котором только они и расцветали; ведь в окружении чужих людей они в той или иной мере съеживались. Вообще лишь один или два посторонних человека могли быть допущены к сестрам без того, чтобы произвести подобный эффект. Жизнь и интересы Эмили и Энн были так переплетены, как будто они были двойняшками. Обе избегали дружбы или близости вне сестринского круга, первая из-за замкнутости, последняя из-за робости. Эмили не поддавалась никаким влияниям, она никогда не сталкивалась с посторонним мнением, ее собственное суждение о том, что правильно или уместно, было для нее законом во всем, что касалось поведения и внешнего вида, и она никому не позволяла в это вмешиваться. Любовь ее изливалась на Энн, она же в свою очередь была объектом любви Шарлотты. Но узы, связывающие всех троих, были сильнее жизни и смерти.

Когда бы к ним ни приезжала Э., Шарлотта радушно приветствовала ее, Эмили подпускала ее к себе, а Энн принимала ее с распростертыми объятиями. Она обещала посетить Хауорт и в это Рождество, но ее приезд был отсрочен в силу небольшого домашнего происшествия, описанного в следующем письме:

«29 декабря 1837.