Жизнь Шарлотты Бронте

Я очень стараюсь быть довольной моим новым положением. Пейзаж, особняк и поместье, как я сказала, божественны; но, увы, есть одно осложнение – видеть всю красоту вокруг – пригожие леса, белые тропы, зеленые луга и голубое небо, озаренное лучами солнца – и не иметь ни одного свободного мгновения, чтобы насладиться и поразмышлять об этом. Дети постоянно при мне. Что касается их воспитания, я быстро поняла, что об этом и речи быть не может – им разрешается вести себя как заблагорассудится. Мои жалобы матери влекут за собой лишь неодобрительные взгляды в мою сторону и лукавые, несостоятельные оправдания детей. Столь «успешно» испробовав подобную тактику, больше я и пытаться не буду. В моем прошлом письме я написала, что госпожа Х. меня не знает. Сейчас я начинаю понимать, что она и не намеревается узнать меня поближе, что я ее вообще интересую лишь с точки зрения того, как извлечь из меня наибольшее количество пользы. Для достижения этой цели она забрасывает меня ворохами рукоделия, ярдами батиста для окантовки, муслина для изготовления ночных чепчиков и, в первую очередь, кукол, которых нужно наряжать. Не думаю, что я ей хоть немного нравлюсь, потому что не могу преодолеть стеснительность, оказавшись в столь совершенно новой для меня обстановке, окруженная странными и постоянно меняющимися лицами… Раньше я полагала, что мне понравится вращаться в высшем обществе, но теперь с меня довольно – нет ничего тоскливее, чем смотреть на них и внимать им. Я вижу яснее, чем когда-либо, что частная гувернантка не имеет никакой жизни, ее не считают разумным живым существом, помимо изнурительных обязанностей, которые она должна выполнять, ее как бы не существует… Один из самых приятных дней, проведенных здесь, – вообще единственный приятный день, – был тогда, когда господин Х. отправился на прогулку со своими детьми, а мне было приказано следовать чуть поодаль. Пересекая поля со своим великолепным ньюфаундлендом, он выглядел вполне чистосердечным, состоятельным джентльменом консервативных взглядов. С людьми, которые попадались ему на пути, он говорил свободно и без всякого жеманства, и хотя он снисходительно позволял детям слишком уж подтрунивать над собой, он не терпел, чтобы они грубо оскорбляли других».

(Письмо подруге, написанное карандашом).

«Июль 1839.