Жизнь Шарлотты Бронте

«Напрасно я собрала свой сундучок и все приготовила для нашего запланированного путешествия. Но так выходит, что в ближайшие две недели мне не на чем будет ехать. Единственная двуколка, которую можно арендовать в Хауорте, находится в Хэррогейте и, насколько мне известно, скорее всего там и останется. Папа категорически возражает против того, чтобы я ехала почтовой каретой и шла пешком в Б., хотя я уверена, что это было бы мне по силам. Тетя приводит контрдоводы в виде плохой погоды, дорог, четырех поднебесных ветров, так что я нахожусь в затруднительном положении, и, что хуже, ты тоже. Перечитав заново, во второй или третий раз, твое письмо (которое, кстати, написано такими иероглифами, что вначале, просмотрев его в спешке, я едва могла разобрать хотя бы два слова подряд), я обнаружила намек на то, что если я смогу отправиться в путь лишь в четверг, то это будет слишком поздно, и мне горестно, что я поставила тебя в столь неудобное положение; но мне не следует сейчас говорить ни о пятнице ни о субботе, ведь, я думаю, вообще маловероятно, что мне удастся вырваться. Старейшины дома на это мероприятие так никогда и не дали своего любезного согласия, а теперь, когда на каждом шагу возникают препятствия, оппозиция становится более открытой. Папа вообще-то вполне бы позволил мне это удовольствие, но именно его доброта заставляет меня сомневаться в том, стоит ли мне ею воспользоваться. Таким образом, хотя я могла бы бороться с неудовольствием тети, я уступаю перед отцовской милостью. Он не говорит этого, но я знаю, он предпочел бы, чтобы я осталась дома, а тетя со своей стороны тоже действует из наилучших побуждений, я должна это признать, но меня возмущает, что она таила выражение своего решительного несогласия до того момента, когда все между нами с тобой было уже договорено. Не рассчитывай на меня больше, вычеркни меня из своих планов; возможно, мне следовало бы с самого начала быть достаточно осмотрительной, чтобы не соблазняться перспективой такого удовольствия и не лелеять надежды. Дай волю своему гневу, как тебе угодно, за то, что я тебя разочаровала. Я не хотела этого и могу добавить лишь одно: – если ты сразу не поедешь к морю, может, ты приедешь в Хауорт повидать нас? Это не только мое приглашение, к нему присоединяются папа с тетей».

Однако, хотя и потребовалось еще больше терпения, и возникло еще больше проволочек, она все-таки получила возможность насладиться удовольствием, которого так жаждала. Во второй половине сентября они с подругой поехали на две недели в Истон[80]. Именно здесь она впервые увидела море.

«24 октября.

Ты еще не забыла море, Э.? Не потускнело ли оно в твоем воображении? Ты все еще представляешь его себе, темное, сине-зеленое и бело-пенное; слышишь ли ты его грозный рокот при сильном ветре или мягкий плеск в штиль… Я совершенно замечательно себя чувствую, и я очень толстая. Я очень часто думаю об Истоне, о достопочтенном господине Х. и его добросердечном помощнике и о наших приятных прогулках к Х. Вуд и в Бойнтон, о наших веселых вечерах, наших шумных играх с маленьким Ханченом и т. д. и т. п. Покуда мы обе живы, эта пора долго будет воскрешать в нас приятные воспоминания. Сумела ли ты в своем письме мистеру Х. упомянуть о моих очках? К несчастью, я не могу без них обойтись, и сейчас испытываю неудобства. Я не могу ни читать, ни писать, ни рисовать спокойно из-за их отсутствия. Надеюсь, что мадам не откажется вернуть их мне… Прости меня за краткость этого письма, но я целый день рисовала, и мои глаза так устали, что писать для меня тяжкий труд».

Но по мере того, как воспоминания об этом развлечении постепенно угасали, произошло нечто, что заставило ее какое-то время ощущать груз непосредственных жизненных обязанностей.

«21 декабря 1839.