Жизнь волшебника

к себе: если снимает, значит, есть причина, жарко стало. «Бедный ты мой, – чувствуя нежность и

умиление, думает Роман прежнее, гладя Федьку по светлым волосикам. – Пройдёт какая-то жалкая

сотня лет и даже тебя уже не будет. . Глупо… глупо. Зачем мы живём, зачем умиляемся детям? Эх,

Федька, сколько страшного ждёт тебя в этой жизни! Пока ты у меня ещё вечный человек. Ты ещё

не знаешь о смерти. Но скоро, совсем скоро, поняв свою невечность, ты почувствуешь себя таким

обманутым… Как мне жалко тебя и страшно за это твоё неотвратимое прозрение…»

Обнаружив, что некоторые слова своей мысли он проговаривает вслух, Роман испуганно

прикрывает рот ладонью: а вдруг Федька поймёт то, чему сейчас ещё не время? Хотя, конечно же,

если не время, то не поймёт. Он вообще не запомнит ни одного слова. От всей своей детской

жизни ему, может быть, и запомнится-то лишь опять-таки какой-нибудь пустячный момент: глаза

этой глупой кошки, сухая трава или её пыльный запах. «Поэтому что бы я тебе сейчас ни говорил,

чего бы ты ни видел и ни чувствовал – ничего этого для тебя уже нет».

Федьке надоедает стоять не понятно для чего, и он снова ковыляет к кошке, осторожно

высунувшейся из убежища. Роман достаёт из кармана семечки, и Федька, бросив свою пленницу,

тут же оказывается рядом, требуя, чтобы отец раскрыл ладонь. Роман автоматически подчиняется,

и Федька засовывает в рот нечищеные семечки. Очнувшись, Роман заставляет выплюнуть его всё

запихнутое, а потом чистит семечки по очереди: зёрнышко ему, зёрнышко себе. Это занятие

увлекает их надолго: Федька строго следит за очерёдностью, не позволяя ей сбиваться ни в свою

сторону, ни в сторону отца. Случайно взглянув в сторону села, Роман замечает, что к ним кто-то

поднимается. Конечно, можно подождать его приближения, но любопытство сильнее. Сняв с

гвоздика на веранде бинокль, Роман садится на крыльцо, жестко устанавливает его, упершись

локтями в колени и, взглянув в окуляры, замерзает, как сжатый комок: Нина! Да зачем же она

прётся-то сюда?!

При наблюдении за человеком в бинокль всегда возникает некое иное восприятие его – тебя он

ещё не видит, воспринимая на отдалении, а ты можешь без стеснения разглядывать выражение

его лица, которое он, возможно, не хотел бы показывать тебе. В этот момент ты его видишь таким,

каков он есть сам по себе (можно сказать, сам для себя), ещё без маски, которую наденет для

общения с тобой. Видно, как Смугляна спешит, колотясь коленками о громоздкий, но не тяжёлый

чемодан, время от времени посылая в сторону дома тревожные взгляды и пытаясь близоруко

508

разглядеть происходящее на крыльце. Хорошо бы сейчас угадать её намерения, потому что на

лице всегда заранее написано то, что будет сказано потом. Отчего её тревога и испуг? Что ж,

сейчас предстоит какое-то, понятно, не очень приятное объяснение. Главное, что придётся дёргать

Федьку, нарушая ритм жизни, к которому тот уже привык. И тут Роман почти интуитивно делает, то,

что, пожалуй, мог бы сделать в детстве, будь у него тогда бинокль. Он переворачивает его

наоборот и смотрит на мгновенно уменьшившуюся фигурку бывшей жены. Как было бы хорошо,

если б она там, где идёт, тоже повернулась бы и начала удаляться. Однако, увы, на реальность

этот фокус не распространяется. Маленькая фигурка продолжает увеличиваться. Вздохнув, Роман

откладывает этот бесполезный бинокль, идёт к мотоциклу, открывает бардачок, достаёт связку

ключей, за которыми обычно охотится сынишка. Потом отводит Федьку за дом и кладёт перед ним

предмет его вожделения. Тот от радости аж пищит – получить вдруг ни за что ни про что то, чего

никогда не давали!

Скорее всего, Нина приехала с вечерним автобусом, который сегодня прошёл с другой стороны

сопки. Кстати, какого числа она уехала? Выходит, что прошло чуть больше месяца. Что же ей

потребовалось теперь?!

Смугляна открывает, наконец, калитку, входит в ограду, поставив чемодан у крыльца, и

выжидающе смотрит, готовая, кажется, даже к встрече с объятиями. Ну и ну… Роман, сидя на

ступеньке крыльца, не шевельнувшись, с молчаливым недоумением смотрит на неё.

– Я вернулась, – сообщает она, словно окликнув его, и тут же пытаясь как-то неловко

прижаться, но, не садясь на ступеньку, чтобы не запачкаться.

– Здрасти, как это «вернулась»? – отстраняясь, спрашивает он. – Совсем что ли?

– Совсем.

– Ты сама это решила или кто подсказал?

– Конечно сама.

– И мне надо радоваться этому, или как?

– Ну, я не знаю, – растерянно произносит она.

– А право не согласиться у меня есть? Если да, то, по-моему, тебе вообще здесь больше делать

нечего. Теперь меня и деревня не поймёт. Скажут: отдал на подержание, да снова принял. Хотя

дело и не в молве. Я и сам не хочу тебя с подержания брать. Жён на подержание не отдают, их

отдают только насовсем.

Нина некоторое время стоит, насуплено, как ученица, глядя на бывшего или уже и не поймёшь

на какого, мужа, потом опускается на ступеньку и обречённо плачет. Тут же следует её горькая и

отчего-то чуть раздражённая исповедь, которая, однако, ничуть не трогает. Нет, ничего особенного