ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

Религиозности главной в его жизни тетушки Татьяны Александровны Ёргольской Лев Николаевич в «Воспоми­наниях» пропел настоящий гимн. В эти строки нужно вчи­таться. В них содержится зерно, из которого выросло то, что так неудачно называют религией Толстого. О том, что Толстой создал какую-то свою религию, придумал «Бога в самом себе», не писал только ленивый. На самом деле не было никакой специальной религии Толстого. Но многие душевные основания его веры и понимания, как нужно ве­рить, чтобы религия не превращалась в пустой обряд, были заложены в нем Татьяной Александровной Ёргольской.

«Она делала внутреннее дело любви, и потому ей не нужно было никуда торопиться. И эти два свойства — лю- бовность и неторопливость — незаметно влекли в близость к ней и давали особенную прелесть в этой близости. От это­го, как я не знаю случая, чтобы она обидела кого, я и не знаю никого, кто бы не любил ее. Никогда она не говорила про себя, никогда о религии, о том, как надо верить, о том, как она верит и молится. Она верила во всё, но отвергала только один догмат — вечных мучений. "Dieu qui qui est la ЬоШё meme ne puet pas vouloir nos souffrances"*. Я, кроме как на молебнах и панафидах, никогда не видал, как она молится. Я только по особенной приветливости, с которой она встречала меня, когда я иногда поздно вечером после прощанья на ночь заходил к ней, догадывался, что я пре­рвал ее молитву».

Это и была высшая степень религиозной свободы, ког­да верится так, как верится, а не как предписано или приду­мано. Татьяна Александровна, в отличие от позднего Тол­стого, не отвергала все церковные догматы — может быть, просто никогда не задумывалась над ними. Но один догмат, о загробных мучениях, она отрицала твердо. Может быть, потому, что именно он вступал в противоречие с природой ее веры, проистекавшей из ее человеческой и даже ее жен­ской природы? «Никогда она не учила тому, как надо жить, словами, никогда не читала нравоучений, вся нравственная работа была переработана в ней внутри, а наружу выходили только ее дела — не дела — дел не было, а вся ее жизнь, спо­койная, кроткая, покорная и любящая не тревожной, лю­бующейся на себя, а тихой, незаметной любовью».

Это и был тот религиозный идеал, о котором Толстой мечтал всю жизнь. И все его нравственные разногласия со своей эпохой и даже со всей историей цивилизации про-

* Бог, который сама доброта, не может хотеть наших страданий

(Фр.).

2 П. Басинский qq истекали отсюда, из комнаты его тетушки, куда он заходил поздним вечером.

Как и в случае с Марией Николаевной Толстой, не су­ществует ни одного живописного портрета Татьяны Алек­сандровны. А фотографировать себя она, по-видимому, не позволяла.

Когда Татьяна Александровна, забывшись, обращалась к любимому племяннику Лёве, называя его Nicolas (есть та­кие свидетельства), что он при этом должен был чувство­вать? Что на самом деле он думал об отце и матери, пони­мая, что рожден в браке, который заключен, может, и на небесах, но всё-таки не по любви?

После отъезда детей в Казань она поселилась у сестры в Покровском. Когда младший, Лев, стал собственником Яс­ной Поляны, то пригласил ее жить в своем доме. И она бы­ла несказанно благодарна! В своих записках она раскрыла тайну: о чем — вернее, о ком — она молилась вечерами в своей комнате. «Я была так счастлива почувствовать себя им (Львом. — П. Б.) любимой, что в этот момент я забыла жестокое страдание, угнетающее мое сердце... Видеть, что существует душа столь любящая, было для меня счастьем... Днем и ночью я призываю на него благословение неба» (за­пись 1850 года).

Удивительной была ее смерть... «Уже когда я был женат и она начала слабеть, — пишет Толстой, — она раз, выждав вре­мя, когда мы оба с женой были в ее комнате, она, отвернув­шись (я видел, что она готова заплакать), сказала: "Вот что, mes chers ami, комната моя очень хорошая и вам понадобится. А если я умру в ней, — сказала она дрожащим голосом, — вам будет неприятно воспоминание, так вы меня переведите, что­бы я умерла не здесь"». Потом он страдал оттого, что они с же­ной послушались тетеньку и она перешла жить в тесную ком­нату возле людской, в которой после ее смерти действительно никто из семьи не жил. И еще он сожалел о том, что по ску­пости своей иногда отказывал ей в маленьких радостях — фи­никах и шоколаде, которыми она его же и угощала...

«Умирала она тихо, постепенно засыпая, и умер­ла, как хотела, не в той комнате, где жила, чтобы не ис­портить ее для нас. Умирала она, почти никого не узна­вая. Меня же узнавала всегда, улыбалась, просиявала (так у Толстого. — Я. Б.), как электрическая лампочка, ког­да нажмешь кнопку, и иногда шевелила губами, стараясь произнести Nicolas, перед смертью уже совсем нераздель­но соединив меня с тем, кого она любила всю жизнь».

Братья

«Николеньку я уважал, с Митенькой я был товарищем, но Сережей я восхищался и подражал ему, любил его, хотел быть им...» — признается Толстой в «Воспоминаниях».