ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

С раннего утра Нехлюдов, «напившись кофею», ходит по деревне с записной книжкой и пачкой ассигнаций в кармане.

В записной книжке отмечены нужды крестьян, которые он собирается удовлетворить с помощью ассигнаций, получен­ных им за счет использования рабского труда. Крестьяне это понимают или бессознательно чувствуют. И потому все раз­говоры крестьян с помещиком превращаются в театр абсурда с его приемом «испорченной коммуникации». Говоря с ним, крестьяне держат в уме одно: вытянуть из доброго барина как можно больше денег. При этом они играют роль послушных рабов, которые согласны со всеми резонами своего владельца, желающего их осчастливить за их же счет. Нехлюдов же как чуткий юноша понимает или, опять же, бессознательно чувст­вует ложность своего положения, всю искусственность своей роли «благодетеля», но боится признаться в этом.

Вот характерный диалог Нехлюдова с пятидесятилет­ним крестьянином Иваном Чурисом, которого он, моло­дой человек, про себя именует Чурисенком.

«— Вот пришел твое хозяйство проведать, — с дет­ским дружелюбием и застенчивостью сказал Нехлюдов, ог­лядывая одежду мужика. — Покажи-ка мне, на что тебе со­хи, которые ты просил у меня на сходе.

Сошки-то? Известно, на что сошки, батюшка ваше сиятельство. Хоть мало-мальски подпереть хотелось, сами изволите видеть; вот анадысь угол завалился; еще помило­вал Бог, что скотины в ту пору не было. Все-то еле-еле ви­сят, — говорил Чурис, презрительно осматривая свои рас­крытые кривые и обрушенные сараи. — Теперь и стропила, и откосы, и перемёты только тронь — глядишь, дерева дельного не выйдет. А лесу где нынче возьмешь? сами из­волите знать.

Так на что тебе пять сошек, когда один сарай уже за­валился, а другие скоро завалятся? Тебе нужны не сошки, а стропила, перемёты, столбы, — всё новое нужно, — сказал барин, видимо щеголяя своим знанием дела.

Чурисенок молчал.

Тебе, стало быть, нужно лесу, а не сошек; так и гово­рить надо было.

Вестимо нужно, да взять-то негде: не всё же на бар­ский двор ходить! Коли нашему брату повадку дать к ваше­му сиятельству за всяким добром на барский двор кланять­ся, какие мы крестьяне будем? А коли милость ваша на то будет, насчет дубовых макушек, что на господском гумне так, без дела лежат, — сказал он, кланяясь и переминаясь с ноги на ногу, — так, може, я которые подменю, которые поурежу и из старого как-нибудь соорудую.

Как же из старого? Ведь ты сам говоришь, что всё у тебя старо и гнило; нынче этот угол обвалится, завтра тот, послезавтра третий; так уж ежели делать, так делать всё за­ново, чтоб недаром работа пропадала. Ты скажи мне, как ты думаешь, может этот двор простоять нынче зиму или нет?

А кто е знает!

Нет, ты как думаешь? Завалится он — или нет?

Чурис на минуту задумался.

Должон весь завалиться, — сказал он вдруг».

Это напоминает начало «Мертвых душ» Гоголя, где у гостиницы города N два мужика обсуждают, «доедет то колесо, если б случилось, в Москву, или не доедет»: «До­едет», — отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не до­едет?» — «В Казань не доедет». Кстати, «Мертвые души» были в списке книг, которые оказали наибольшее вли­яние на Толстого в возрасте от четырнадцати до двадца­ти лет. И очень возможно, что во время написания этой сцены Толстой помнил о начале гоголевской поэмы. Но в то же время в 1890 году в разговоре со своим первым за­рубежным биографом Рафаилом Лёвенфельдом Тол­стой утверждал, что все эпизоды разговоров Нехлюдова с крестьянами не были вьщуманы, что всё это было пережи­то им лично.

В середине октября 1848 года Толстой уехал в Москву.

Пустяшный малый

В середине лета 1847 года Толстой перестает вести днев­ник и возвращается к нему только через три года, в июне 1850-го. Но, едва начав писать, он вновь его забрасывает, теперь на пять месяцев, и возобновляет лишь в декабре. Что происходило с ним за это время?

«Пустившись в жизнь разгульную, — пишет он 8 дека­бря 1850 года, — я заметил, что люди, стоявшие ниже ме­ня всем, в этой сфере были гораздо выше меня; мне стало больно, и я убедился, что это не мое назначение».

И вновь мы имеем дело с одной из самых важных черт натуры Толстого — его способностью обращать свои жиз­ненные поражения в духовную пользу...

Его первый опыт в роли помещика вроде бы тоже был неудачным. Толстой был слишком азартен для этого, в от­личие от своего будущего товарища Афанасия Фета, ко­торый умел сочетать гениальный лирический дар с холод­ной расчетливостью деревенского хозяина. Но именно этот опыт позволил Толстому написать «Утро помещика», затем «деревенские» страницы «Войны и мира» и «Анны Карени­ной», «Поликушку», «Власть тьмы» и другие произведения. На этот удивительный «перевертыш», когда поражение вдруг оборачивается победой, шутливо указывал старший брат писателя Сергей в разговоре с племянником Сергеем Львовичем: «Вашего отца приказчик обворует на 1000 руб­лей, а он его опишет и получит за это описание 2000 рублей: тысяча рублей в барышах».