ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

Вот запись от 7 марта: «Нынче. Утром долго не вста­вал, ужимался, как-то себя обманывал. Читал романы, ког­да было другое дело; говорил себе: "Надо же напиться ко­фею", — как будто нельзя ничем заниматься, пока пьешь кофей. С Колошиным не называю вещи по имени, хотя мы оба чувствуем, что приготовление к экзамену есть пуф, я ему это ясно не высказал. Пуаре принял слишком фамиль­ярно и дал над собою влияние незнакомству, присутствию Колошина и grand-seigneur-ству[11] неуместному. Гимнасти­ку делал торопясь. К Горчаковым не достучался от fausse honte[12]. У Колошиных скверно вышел из гостиной, слиш­ком торопился и хотел сказать что-нибудь любезное — не вышло. В Манеже поддался mauvais humeur[13] и по случаю барыни забыл о деле. У Бегичева хотел себя высказать и, к стыду, хотел подражать Горчакову. Fausse honte. Ухтомско­му не напомнил о деньгах. Дома бросался от рояли к книге и от книги к трубке и еде. О мужиках не обдумал. Не пом­ню, лгал ли? Должно быть. К Перфильевым и Панину не поехал от необдуманности».

Некоторые «ошибки», которые он якобы совершил в течение дня, просто абсурдны. Например, не поехал к Перфильеву и Панину — ну и что? Также нельзя не заме­тить, что за один и тот же «грех» Толстой казнит себя неод­нократно, только называя его другим именем. Его «двой­ник» ведет себя как зануда-наставник. И этим он, пожалуй, даже неприятен.

Существует точка зрения, что таким образом молодой Толстой воспитывал в себе «аристократа». Возможно, это и так. В молодые годы он придавал огромное значение вне­шнему поведению и тому, как на него смотрят в светском обществе. Но привычка «шпионить» за собой, ежедневно записывать отчеты о своем поведении сохранилась у него и после отказа от «аристократизма». И поэтому интереснее другая точка зрения, которую много лет спустя после смер­ти отца высказала его старшая дочь Татьяна Львовна Сухо­тина-Толстая:

«...единственная причина, почему книги, взгляды и жизнь отца настолько выше общего уровня и приковали к нему внимание всего света, эта та, что он всю жизнь ис­кренно сознавал и изо всех сил боролся со своими страс­тями, пороками и слабостями. Его громадный талант, ге­ний доставили ему заслуженную литературную славу среди так называемого "образованного общества", но что всякий крестьянин изо всякого глухого угла знал, что может обра­титься к нему за сочувствием в делах веры, самосовершенст­вования, сомнений и т. п., — этому он обязан тем, что ни одного греха, ни одной слабости в себе он не пропустил, не осудив ее и не постаравшись ее побороть. Натура же у не­го была не лучше многих, может быть, хуже многих. Но он никогда в жизни не позволил себе сказать, что черное — бе­лое, а белое — черное или хотя бы серое. Остроумное срав­нение числителя дроби с наличными качествами человека и знаменателя с его мнением о себе более глубоко, чем оно кажется.

У nand был огромный числитель и маленький знамена­тель, и потому величина была большая».

Сравнение человека с дробью — поздняя формула Тол­стого. Числитель — то, что человек представляет собой в реальности, а знаменатель — то, что он о себе думает. И эта формула действительно более глубока, чем кажется. В ней важна не только и, может быть, даже не столько величина числителя. Гораздо важнее величина знаменателя.

В конце концов, человек как числитель представляет собой единицу. Считать, что он представляет собой 5 или 12, или 50 тысяч — слишком произвольно и сомнительно. Но вот его мнение о себе может быть бесконечно огромным или бесконечно малым. Поэтому истинная величина чело­века как дроби зависит только от знаменателя, а не от чис­лителя. Чем меньше единицы знаменатель — тем больше величина личности. И наоборот, чем он больше единицы, тем меньше остается от личности.

Когда Толстой начинал вести свой «франклиновский дневник», он едва ли думал об этом. Но этим был задан им­пульс всей его будущей жизни. Из случайного подражания американцу (опять подражания!) рождался новый Толстой, открывший закон духовной свободы.

Нужно быть, а не казаться!

Кавказский пленник

Новый, 1851 год Толстой встретил в дороге.

В конце декабря 1850-го после трехлетней разлуки при­ехал с Кавказа Николай Толстой и остановился в имении сестры Маши и ее мужа Валериана Петровича Толстого (их дальнего родственника) Покровское. Получив письмо от брата, Лев 31 декабря выехал из Москвы и уже 1 января был в Покровском. Туда же приехал и Дмитрий из Курска. Сер­гея Николай навестил в Туле и остался недоволен его со­стоянием и поведением.

«Сережа, — писал он Льву в Москву, — продолжает цы- ганерствовать, ночи там, а днем сидит по целым часам не­мытый и нечесаный на окошке. Он оживляется только тог­да, когда кто-нибудь из цыган приносит ему известия о

Маше (цыганке Марии Шишкиной. — П. Б.)... Я заметил, что ты прав: "Сережа находится в большой опасности со­вершенно опуститься". Он сидит в Туле, где, по его мне­нию, все, кроме цыган, канальи».