ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

Но Толстой не был политиком, да, в сущности, не был и военным по своей природе. Постепенно он привыкал к походному быту и даже стал находить в нем приятные сто­роны: охота, вольная жизнь, наслаждение природой... Тол­стого привлекали простые отношения между людьми, еже­дневно подвергавшимися смертельной опасности. В среде солдат и офицеров он открыл немало прекрасных и мужест­венных людей. Например, батарейный командир Алексеев, с которым он переписывался еще девять лет после службы на Кавказе, или уральский казак Хилковский, «старый сол­дат, простой, но благородный, храбрый и добрый», или мо­лодой офицер Буемский, послуживший прототипом пра­порщика Аланина в очерке «Набег», а возможно, и Пети Ростова в «Войне и мире».

Но обратимся к «Набегу», где описывается один из ка­рательных походов против горцев, в котором участвовал Толстой. На его глазах нелепо погибает тот самый «хоро­шенький прапорщик» Алании, который «беспрестанно подъезжал к капитану и просил его позволения броситься на ура...».

«— Мы их отобьем, — убедительно говорил он, — ото­бьем.

— Не нужно, — кротко отвечал капитан, — надо отсту­пать».

При взятии чеченского аула русские не встретили со­противления, но при отступлении в первом же перелеске попали в засаду. Вот почему мальчишка так рвался в бой... Ему не терпелось принять участие в настоящем деле! Он еще не понимал настоящей тактики. Он хотел справедливой войны!

«Прекрасные черные глаза его блестели отвагой».

Когда прапорщик умирал, «он был бледен, как платок, и хорошенькая головка, на которой заметна была только тень того воинственного восторга, который одушевлял ее за минуту перед этим, как-то странно углубилась между плеч и спустилась на грудь...».

Перед этим он спас козленка, которого хотели зарезать казаки в ауле. Жалобное блеяние козленка он принял за плач ребенка и бросился на его защиту!

«— Не трогайте, не бейте его! — кричал он детским го­лосом».

Кавказские очерки Толстого содержат немало сцен на­силия, в том числе над своими же солдатами. В незавер­шенном очерке «Дяденька Жданов и кавалер Чернов» рас­сказывается о рекруте из Саратовской губернии. Паренька били все кому не лень за то, что этот «дурачок» не умел слу­жить. «Его били на ученье, били на работе, били в казармах. Кротость и отсутствие дара слова внушали о нем самое дур­ное понятие начальникам; а у рекрутов начальников много: каждый солдат годом старше его мыкает им куда и как угод­но... Его выгоняли на ученье, — он шел, давали в руку тесак и приказывали делать рукой так, — он делал, как мог, его били — он терпел. Его били не затем, чтобы он делал лучше, но затем, что он солдат, а солдата нужно бить. Выгоняли его на работу, он шел и работал, и его били, били опять не за­тем, чтобы он больше или лучше работал, но затем, что так нужно... Когда старший солдат подходил к нему, он снимал шапку, вытягивался в струнку и готов был со всех ног бро­ситься, куда бы ни приказали ему, и, ежели солдат подни­мал руку, чтоб почесать в затылке, он уже ожидал, что его будут бить, жмурился и морщился...»

В кавказских очерках Толстого проявилось то, что со­ставит основу его мировоззрения. Неприятие насилия лю­бого рода. Над козленком, ребенком или солдатом. Всё это вызывает в нем либо отвращение, либо задумчивую грусть, как в случае с гибелью Аланина. Эта смерть буквально на­поминает гибель Пети Ростова, который за день до смерти угощал офицеров изюмом и жалел пленного французского мальчика.

Не случайно ни «Набег», ни «Рубка леса», ни «Разжа­лованный», которые печатались в журнале «Современ­ник» тогда же, когда выходили «Детство», «Отрочество», «Юность» и «Севастопольские рассказы», принесшие авто­ру огромный читательский успех, почти не были замечены публикой и критикой. К такому Толстому еще нужно было привыкнуть. Принять (или не принять?) его правоту (или неправоту?) в крайне радикальном взгляде на мир, где ни­какое насилие не может иметь оправдания.

Да, на Кавказе Толстой во многом продолжает тот об­раз жизни, который он вел и в Москве, и в Петербурге, и в Туле. Опять карты, девки... Он проигрывает свои деньги, деньги брата, залезает в долги и пишет покаянные письма тетушке Ёргольской. Кавказский период, увы, заканчива­ется тем же, чем и казанский, — лечением от неприятной болезни. Но, читая дневник Толстого этого времени, не го­воря уже о «Детстве», мы видим, как неожиданно вырас­тает этот будущий духовный гигант. И всё это происходит вдруг.

Вдруг в первые же дни пребывания на Кавказе он испы­тывает сильнейшее религиозное потрясение, которое сам не может не только объяснить, но даже описать точными словами.