ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

Двадцать четвертого сентября 1862 года граф Лев Тол­стой и графиня Софья Толстая прибыли в яснополянское имение...

Роковая ошибка

«В день свадьбы страх, недоверие и желанье бег­ства».

В самом деле, он чуть не сбежал, как Подколесин в «Же­нитьбе». Тем более что и повод обнаружился. Вдруг не ока­залось чистой сорочки, все вещи были уже в карете с чемо­данами. Не ехать же венчаться в старой! Впрочем, сорочку нашли. Но в храме Толстого долго ждали, и возникла за­минка.

Утром в день свадьбы он неожиданно заявился в дом

Берсов и прошел прямо к Соне. Таня побежала доклады­вать матери о внезапном приезде жениха. Любовь Алек­сандровна была недовольна: в день свадьбы жениху не по­лагалось приходить в дом невесты. Она пошла в девичью и застала их вдвоем «между важами, чемоданами и раз­ложенными вещами». Соня плакала. Оказалось, что же­них не спал всю ночь и теперь допытывался, любит ли она его, «может быть, воспоминания прошлого с Поли­вановым смущают ее», и не «лучше ли было бы разой­тись тогда». Соня убеждала его, что это не так. В конце кон­цов она просто разрыдалась.

Но всё это — и отсутствие рубашки, и приход жениха в дом Берсов в день свадьбы, и даже его нелепое предло­жение остановить свадьбу, потому что он недостоин сво­ей невесты, — всё это были сущие пустяки в сравнении с той роковой ошибкой, которую Толстой совершил накану­не женитьбы.

По-видимому, Соня вела какой-то девичий дневничок, как почти все девочки и девушки ее круга. Но она его благо­разумно уничтожила. Она понимала, что если его прочита­ет муж, ему будут неприятны, например, записи о ее любви к Поливанову или другие подробности ее хотя и вполне не­винной, но всё-таки интимной жизни. А вот Толстой свой ранний дневник не только не уничтожил, но и показал сво­ей невесте и заставил его прочитать. Так же поступает Кон­стантин Левин в «Анне Карениной». И мы знаем, какой шок это вызывает у Кити.

Зачем он это сделал? Как ни странно, но здесь-то и про­явилась черта Толстого, о которой писал Тургенев Аннен­кову: «высоконравственное и несимпатическое существо».

Толстой хотел быть честен с невестой, но при этом не щадил ее чувств. Он сразу давал ей понять, что она выходит замуж за мужчину с достаточно богатым сексуальным опы­том. На самом деле этика XIX века такое положение вещей не только не осуждала, но даже приветствовала. Опытный в сексуальном отношении муж — лучше, чем ничего не зна­ющий в этих вопросах юноша. И конечно, Берсы (навер­ное, и сама Сонечка) догадывались, что у графа были связи с женщинами. Возможно, они знали и о том, что в Ясной Поляне живет внебрачный сын Толстого. Это были «скеле­ты в шкафу», которые рано или поздно открылись бы. Но Толстой не стал тянуть с этим. Он сразу обрушил на невес­ту всю правду.

«Всё то нечистое, что я узнала и прочла в прошлых днев­никах Льва Николаевича, никогда не изгладилось из моего сердца и осталось страданием на всю жизнь», — пишет она в «Моей жизни».

«Всё его (мужа) прошедшее так ужасно для меня, что я, кажется, никогда не помирюсь с ним, — жалуется она в дневнике в первый год замужества. — Разве когда будут другие цели в жизни, дети, которых я так желаю, чтоб у ме­ня было целое будущее, чтоб я в детях своих могла видеть эту чистоту без прошедшего, без гадостей, без всего, что те­перь так горько видеть в муже. Он не понимает, что его про­шедшее — целая жизнь с тысячами разных чувств хороших и дурных, которые мне уж принадлежать не могут, точно так же, как не будет мне принадлежать его молодость, пот­раченная Бог знает на кого и на что...»

Конечно, ее возмутили записи об Аксинье! Не «баба», не «любовница», а «жена»! Это слово буквально взбесило ее!

Между тем в их доме вместе с другими крестьянками в качестве помощницы начинает появляться Аксинья. И хо­тя никакой связи с Толстым у нее давно не было, Соня чу­довищно страдает, когда видит эту женщину.

«Мне кажется, я когда-нибудь себя хвачу от ревнос­ти, — пишет она в дневнике через три месяца после свадь­бы, увидев Аксинью в своем доме. — "Влюблен как ни­когда!" И просто баба, толстая, белая, ужасно. Я с таким удовольствием смотрела на кинжал, ружья. Один удар — легко. Пока нет ребенка. И она тут, в нескольких шагах. Я просто как сумасшедшая... Если б я могла и его убить, а потом создать нового, точно такого же, я и то бы сделала с удовольствием».

Через четыре месяца после свадьбы она описывает в дневнике свой кошмарный сон:

«Пришли к нам в какой-то огромный сад наши ясен- ские деревенские девушки и бабы, а одеты они все как ба­рыни. Выходят откуда-то одна за другой, последней вышла Аксинья, в черном шелковом платье. Я с ней заговорила, и такая меня злость взяла, что я откуда-то достала ее ребеноч­ка и стала рвать его на клочки. И ноги, голову — всё оторва­ла, а сама в страшном бешенстве. Пришел Лёвочка, я гово­рю ему, что меня в Сибирь сошлют, а он собрал ноги, руки, все части и говорит, что ничего, это кукла».

Но это была не «кукла». Это был двухгодовалый маль­чик, первенец Льва Николаевича.