ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

Конечно, жизнь в деревне сильно отличалась от мос­ковской. В Ясной Поляне исстари проживали очень странные люди! Например, Агафья Михайловна — быв­шая горничная бабушки Толстого Пелагеи Николаевны. Старуха, вечно одетая в старую кофту, собирала по окру­ге бездомных собак, живших в ее флигеле на тех же пра­вах, что и хозяйка. Ее называли «собачьей гувернант­кой». Агафья Михайловна была «девушкой» и жила исклю­чительно ради других. И не только людей, но и мух, мы­шей, тараканов, которых она кормила и которые станови­лись ручными. «Умерла Агафья Михайловна, когда никого из нас в Ясной Поляне не было, — вспоминала дочь Толс­того Татьяна Львовна. — Умерла она спокойно, без ропота и страха. Перед смертью она поручила передать всей нашей семье благодарность за нашу любовь. Рассказывали, что когда ее понесли на погост, то все собаки с псарки с воем проводили ее далеко за деревню по дороге на кладбище».

«В доме жили странные люди... — пишет Татьяна Львов­на. — Живал подолгу монах Воейков. Он был брат опекуна моего отца и его братьев и сестры. Ходил Воейков в мона­шеском платье, что очень не вязалось с его пристрастием к вину. Жил еще карлик. На его обязанности лежала колка дров, но, кроме того, он всегда играл большую роль в раз­ных забавах и маскарадах Ясной Поляны. Живала старуха странница Марья Герасимовна, ходившая в мужском пла­тье. Она была крестной матерью моей тетки Марьи Нико­лаевны».

В Ясной можно было увидеть и цыган с медведем...

Михайло Иваныч, поклонись господам.

Медведь кряхтел, вставал на задние лапы и, звеня це­пью, кланялся в ноги.

Покажи, как поповы ребята горох воруют.

Медведь ложился на землю и крался к воображаемому

гороху.

Покажи, как барышни прихорашиваются.

Медведь садился на задние ноги, перед ним держали

зеркальце, и он передними лапами гладил себе морду.

Умри!

Медведь, кряхтя, ложился и лежал неподвижно.

«Кончалось всё это обыкновенно тем, — писал стар­ший сын Толстых Сергей Львович, — что всем, в том числе и медведю, подносилась водка. Выпивши, медведь делал­ся добродушным, ложился на спину и как будто улыбал­ся...»

А еще, вспоминала Софья Андреевна, «приходил с де­ревни дурачок, по прозвищу Алеша Горшок, и его заставля­ли производить неприличные звуки, и все хохотали, а мне было гадко и хотелось плакать». Это был тот самый Алеша Горшок, которого ее муж обессмертил в одноименном рас­сказе.

Разные они были люди. Порой Соне казалось, что муж подавляет ее. И своим мужским авторитетом, и просто муж­ской, «животной» силой. «Мощь физическая и опытность пожившего мужчины в области любви — зверская страст­ность и сила — подавляли меня физически», — вспомина­ла она.

Но на ее стороне были молодость и красота. Не будучи красавицей, Софья Андреевна оставалась привлекательной до поздних лет жизни.

Иногда в письмах Толстого в первые годы семейной жизни звучат сентиментальные и даже какие-то глупые нотки счастья молодожена. Вот он пишет свояченице: «Та­ня! Знаешь, что Соня в минуты дружбы называет меня пу­пок. Не вели ей называть меня "пупок", это обидно. А я так люблю, когда ты и Соня называете меня Дрысинькой...»

И почти во всех письмах Толстого первых лет их сов­местной с Соней жизни звучат эти сентиментальные моти­вы. Он счастлив! Неимоверно счастлив!

«...пишу и слышу наверху голос жены, которая говорит с братом и которую я люблю больше всего на свете, — со­общает он А. А. Толстой. — Я дожил до 34 лет и не знал, что можно так любить и быть так счастливым... Теперь у меня постоянно чувство, как будто я украл незаслуженное, неза­конное, не мне назначенное счастье. Вот она идет, я ее слы­шу, и так хорошо».

А. А. Фету: «Фетушка, дядинька и просто милый друг Афанасий Афанасьевич. — Я две недели женат и счастлив и новый, совсем новый человек».

Е. П. Ковалевскому: «...вот месяц, как я женат и счаст­лив так, как никогда бы не поверил, что могут быть люди».

М. Н. Толстой: «Я великая свинья, милая Маша, за то, что не писал тебе давно. Счастливые люди эгоисты».

И. П. Борисову: «Дома у нас всё слава Богу, и живем мы так, что умирать не надо».

То же мы читаем и в его дневнике. «Люблю я ее, когда ночью или утром я проснусь и вижу — она смотрит на меня и любит. И никто — главное, я — не мешаю ей любить, как она знает, по-своему. Люблю я, когда она сидит близко ко мне, и мы знаем, что любим друг друга, как можем, и она скажет: Лёвочка, — и остановится, — отчего трубы в ками­не проведены прямо, или лошади не умирают долго и т. п. Люблю, когда мы долго одни и я говорю: что нам делать? Соня, что нам делать? Она смеется. Люблю, когда она рас­сердится на меня и вдруг, в мгновенье ока, у ней и мысль и слово иногда резкое: оставь, скучно; через минуту она уже робко улыбается мне. Люблю я, когда она меня не видит и не знает, и я ее люблю по-своему. Люблю, когда она де­вочка в желтом платье и выставит нижнюю челюсть и язык, люблю, когда я вижу ее голову, запрокинутую назад, и се­рьезное и испуганное, и детское, и страстное лицо, люблю, когда...»