ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

Но лучшая проверка семейных отношений — дети. Кстати, отца они не только боялись, как пишет Илья Льво­вич, но и несомненно любили. Пожалуй, даже боготвори­ли. С ним было интереснее, чем с мам£. Ведь отец — это не только кабинет и «Тише! Пап& пишет!». Отец — это охота, рыбалка, физкультура. Это бег наперегонки с заливистым смехом, который мешал резвым детишкам обогнать тя­желовесного отца. Это — чистка зимой катка на Большом пруду и затем катание на коньках, в котором их отец был большой мастер. Это — «pas-decant» («гигантские шаги»), привезенные отцом из Москвы. Это и множество других удовольствий...

Толстой имел какой-то тайный ключик к сердцам ма­леньких детей. Татьяна Львовна вспоминала:

«Была одна игра, в которую пап£ с нами играл и кото­рую мы очень любили. Это была придуманная им игра. Вот в чем она состояла: безо всякого предупреждения пап£ вдруг делал испуганное лицо, начинал озираться во все сто­роны, хватал двоих из нас за руки и, вскакивая с места, на цыпочках, высоко поднимая ноги и стараясь не шуметь, бе­жал и прятался куда-нибудь в угол, таща за руку тех из нас, кто ему попадались.

"Идет... идет..." — испуганным шепотом говорил.

Тот из нас троих, которого он не успел захватить с со­бой, стремглав бросался к нему и цеплялся за его блузу. Все мы, вчетвером, с испугом забиваемся в угол и с бьющими­ся сердцами ждем, чтобы "он" прошел. Пап£ сидит с нами на полу на корточках и делает вид, что он напряженно сле­дит за кем-то воображаемым, который и есть самый "он". Пап£ провожает его глазами, а мы сидим молча, испуганно прижавшись друг к другу, боясь, как бы "он" нас не уви­дал. Сердца наши так стучат, что мне кажется, что "он" мо­жет услыхать это биение и по нем найти нас. Наконец, пос­ле нескольких минут напряженного молчания, у пап£ лицо делается спокойным и веселым...

Ушел! — говорит он нам о "нем".

Мы весело вскакиваем и идем с пап& по комнатам, как вдруг... брови у пап& поднимаются, глаза таращатся, он де­лает страшное лицо и останавливается: оказывается, что "он" опять откуда-то появился.

Идет! Идет! — шепчем мы все вместе и начинаем ме­таться из стороны в сторону, ища укромного места, чтобы спрятаться от "него". Опять мы забиваемся куда-нибудь в угол и опять с волнением ждем, пока пап£ проводит "его" глазами. Наконец, "он" опять уходит, не открыв нас, мы опять вскакиваем, и всё начинается сначала, пока пап& не надоедает с нами играть и он не отсылает нас к Ханне».

Читая воспоминания старших детей о их яснополян­ском детстве, приходишь к мысли, что если Толстой мечтал устроить в Ясной Поляне отдельно взятый рай, ему это уда­лось. Для детей...

И не случайно лучшее произведение, написанное его сыном Львом Львовичем, который тоже пытался стать пи­сателем, называется «Яша Полянов». В этом замечательном имени-названии соединились личность ребенка и личность усадьбы. Они становятся одним целым. Лев писал в воспо­минаниях: «Мать, отец, братья, сестры, няни, гувернантки, прислуга, гости, собаки, редко медведь с медвежатником, лошади, охота отца и братьев, праздники Рождества, елка, Масляница и Пасха, зима — со снегом, санями, снегиря­ми и коньками; весна — с мутными ручьями и блестящи­ми коврами серебряного тающего снега, с первым листом березы и смородиной, с тягой, с первыми цветами и пер­вой прогулкой "без пальто", лето — с грибами, с купаньем, со всевозможными играми, с верховой ездой и рыбной лов­лей; осень — с началом ученья и труда всей семьи, с желты­ми листьями в аллеях сада и вкусными антоновскими яб­локами, с первой порошей — вот счастливая жизнь моего детства».

Солнце в зените

С середины шестидесятых и до конца семидесятых го­дов он почти не пишет дневник. В жизни Толстого это всег­да был верный признак того, что в его душе не происходило серьезных душевных перемен, всё шло своим порядком. И такая жизнь его в общем-то устраивала. Но при этом про­исходил процесс накопления нового душевного и умствен­ного опыта.

Громада «Войны и мира», романа-эпопеи, написанно­го в 1863—1869 годах, и сегодня потрясает. Кажется, нет ни одного мирового писателя, на которого этот роман не ока­зал бы какого-то влияния. И Толстой признавался, что этот «исключительный труд» был выполнен им «при наилучших условиях жизни».