ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

В семидесятые годы написаны «Анна Каренина» и «Кавказский пленник» — два шедевра Толстого, большой и маленький. Об «Анне Карениной» Владимир Набоков ска­зал, что это «лучший русский роман», а затем добавил: «А, собственно, почему только русский? И мировой — тоже». Тогда же создается «Азбука» — книга-хрестоматия, кото­рую, гордо считал Толстой, должны прочитать все дети, от крестьянских до императорских.

Толстой — в зените славы! Его образ этого времени точ­но отражен в портрете Ивана Николаевича Крамского. Пе­ред нами — русский богатырь, и физический, и духовный. История создания этого портрета была забавной. Толстой категорически не желал «позировать». Между тем меценат

Павел Михайлович Третьяков для своей коллекции заказал Крамскому, уже очень известному в то время художнику, портрет Толстого. Крамской ответил письмом: «...употреб­лю все старания, чтобы написать портрет графа Толстого». Но как? «Модель» капризничает! И тогда Крамской летом 1873 года снял дачу на станции Козлова Засека близ Ясной Поляны. Он стал наблюдать за Толстым, стараясь схватить его подлинные черты. Наконец в дело вмешалась Софья Андреевна. Она уговорила мужа позировать Крамскому, но с условием, что тот сделает еще копию — лично для нее.

Забавна реакция Крамского на знакомство с Толстым. Он писал И. Е. Репину: «А граф Толстой, которого я писал, интересный человек... Даже на гения смахивает».

По воспоминаниям Сергея Львовича Толстого, отец всё-таки устал от позирования, и туловище Крамской до­писывал уже без него, набив соломой его рубаху. И это чувствуется в портрете — голова и кисть руки существуют как бы отдельно от туловища.

После «Анны Карениной» Толстой вновь берется за ис­торический труд. Он хочет написать роман о Петре I. Боль­ше тридцати раз он начинал писать роман, собрав огром­ное количество документального материала. Но Петра I в версии Льва Толстого мы так и не имеем. Эту миссию вы­полнит другой, «третий» (после Алексея Константинови­ча и Льва Николаевича) Толстой, «красный граф» Алексей Николаевич.

Есть несколько объяснений, почему «первый» Тол­стой не осилил первого Петра.

Во-первых, он понял, что не чувствует глубоко быта и языка той эпохи. Это мешало ему проникнуться ее духом.

Во-вторых, почти все главные герои «Войны и мира» — фактически его родственники. Это его деды (Ростов и ста­рый Болконский), мать (княжна Марья), отец (Николай Ростов), Таня и Соня Берс (Наташа). То же и с «Анной Ка­рениной», где история любви, женитьбы и семейной жизни Левина и Кити почти в точности повторяет историю самого Льва Николаевича и Сонечки.

А кто были ему Петр I и Меншиков? Только истори­ческие фигуры. При всем масштабе художественного да­ра и мощи фантазии Толстой — очень интимный писатель. Может быть, в этом и состоит главный секрет того, почему «Война и мир» и «Анна Каренина» и сегодня читаются как живые и трепетно современные вещи.

В-третьих, Толстой признавался, что Петр I просто оп­ротивел ему как личность. В 1905 году он скажет своему секретарю и биографу Н. Н. Гусеву: «По-моему, он был не то что жестокий, а просто пьяный дурак. Был он у немцев, понравилось ему, как там пьют...» Но это, конечно, слиш­ком простое и грубое объяснение. Просто не удалось.

Куда дольше и серьезнее занимала его идея романа о декабристах, из которой поначалу и вырос роман «Война и мир». Судьбы декабристов вели его в Сибирь. В конце 1870-х годов Толстой задумывает роман о великом пересе­лении русских на Восток — вплоть до Китая.

В шестидесятые—семидесятые годы Толстой живет не­вероятно напряженной творческой жизнью. У него опо­ра — семья. Любимое место на земле — Ясная Поляна. Есть чувство, что жизнь удалась. Вот же оно, счастье!

Всё это рухнуло в одночасье.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ПЕРЕВОРОТ (1877-1892)

Еще не катастрофа

Всё-таки не в одночасье.

Читая дневники Толстого в самом начале его счастли­вой семейной жизни, вдруг замечаешь такие слова:

«Мне становится тяжела эта праздность. Я себя не могу уважать... Мне всё досадно и на мою жизнь, и даже на нее. Необходимо работать...»

«Я очень был недоволен ей, сравнивал ее с другими, чуть не раскаивался, но знал, что это временно, и выжидал, и прошло...»

«С утра платье. Она вызывала меня на то, чтоб сказать против, я и был против, я сказал — слезы, пошлые объяс­нения... Мы замазали кое-как. Я всегда собой недоволен в этих случаях, особенно поцелуями, это ложная замазка... За обедом замазка соскочила, слезы, истерика...»

«Ее характер портится с каждым днем... Я пересмотрел ее дневник — затаенная злоба на меня дышит из-под слов нежности...»

«С утра я прихожу счастливый (после прогулки. — П. Б.), веселый, и вижу графиню, которая гневается и ко­торой девка Душка расчесывает волосики... и я, как ошпа­ренный, боюсь всего и вижу, что только там, где я один, мне хорошо и поэтично».

«Уже 1 ночи, а я не могу спать, еще меньше идти спать в ее комнату с тем чувством, которое давит меня, а она посто- нет, когда ее слышат, а теперь спокойно храпит».

129