ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

«Исключительность» труда была такова, что современ­ники не сразу ее оценили. Тем более что печатался роман частями в «Русском вестнике» и поначалу имел скромное название «1805 год». Но даже когда он появился целиком, только критик Николай Николаевич Страхов написал о нем: «Какая громада и какая стройность! Тысячи лиц, ты­сячи сцен, всевозможные сферы государственной и част­ной жизни, история, война, все ужасы, какие есть на земле, все страсти, все моменты человеческой жизни, от крика но­ворожденного ребенка до последней вспышки чувства уми­рающего старика, все радости и горести, доступные чело­веку, всевозможные душевные настроения, от ощущений вора, укравшего червонцы у своего товарища, до высочай­ших движений героизма и дум внутреннего просветле­ния, — всё есть в этой картине... "Война и мир" произведе­ние гениальное».

Над Страховым смеялись. В газете «Петербургский лис­ток» писали: «Гением признает графа Толстого один только Страхов». «Петербургская газета» утверждала, что над та­кими критиками «можно порой посмеяться, когда они из­мыслят что-нибудь особенно дикое, вроде, например, заяв­ления о мировом значении романов графа Льва Толстого». Пародист Дмитрий Минаев напечатал стихи:

Поврежденный критик (бредит):

Да, гений он!..

Постой, постой!..

Кто — Бенедиктов?

Критик:

Лев Толстой!..

Некто:

Ты покраснел, я вижу... Дело!..

Болтать нельзя, без краски, зря.

Достоевский сперва назвал «Войну и мир» «помещичь­ей литературой» и только позже в «пушкинской речи» пос­тавил в один ряд Татьяну Ларину и Наташу Ростову.

Салтыков-Щедрин говорил, что это «болтовня няню­шек и мамушек», что все военные сцены — «ложь и суета», а Багратион и Кутузов — «кукольные генералы».

Тургенев писал: «...как это всё мелко и хитро, и неужели не надоели Толстому эти вечные рассуждения о том — трус, мол, я или нет? — Вся эта патология сражения? Где тут черты эпохи? Где краски исторические?» Потом он признает, что «в этом романе столько красот первоклассных, такая жиз­ненность, и правда, и свежесть, что нельзя не согласиться, что с появлением "Войны и мира" Толстой стал на первое место между всеми нашими современными писателями».

Работа над «Войной и миром» подорвала здоровье Тол­стого. Последние главы он писал, превозмогая мучитель­ные головные боли.

Наконец, это привело к серьезному психическо­му срыву, который в биографической литературе о Тол­стом называют «арзамасским ужасом», придавая этому со­бытию знаменательное и судьбоносное значение. В «арза­масском ужасе» пытаются найти разгадку «духовного пе­реворота» Толстого, который случится десять лет спустя, и даже объяснение его «уходу» из Ясной Поляны в 1910 году. На самом деле — это тоже мифология.

В реальности же было вот что. В сентябре 1869 года, ког­да Толстой работал над последними корректурами «Войны и мира», он решил отвлечься и, найдя в газете объявление о продаже имения в Нижегородской губернии по дешевой, как он решил, цене, отправился его «приобретать». В то время Толстой — не только писатель, но и помещик, «стя­жатель», верный наследник своего отца, который потратил много сил на приобретение земли.

Толстой в течение первых семи лет семейной жизни ред­ко покидал Ясную Поляну. И каждый такой отъезд был для него не простым событием. Жизнь в усадьбе шла размерен­ная, по часам: ранние прогулки и кофе, поздние завтраки и обеды, писательство, работы по имению, занятия с детьми и т. д. И вот, оказавшись в сентябре 1869 года в арзамасской гостинице, Толстой неожиданно испытал «ужас». Жене он написал об этом на следующий день: «Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мной было что-то необыкно­венное. Было 2 часа ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал».

При нем был слуга Сергей Арбузов. В воспоминаниях о жизни с графом, впоследствии опубликованных, Сергей ни слова не говорит об «арзамасском ужасе», хотя видно, что глаз у него был острый. На следующий день в дороге Толс­той вновь испытал это чувство, но, как он пишет жене, уже был готов к нему и потому не так испугался.

Однако спустя 15 лет, в «Записках сумасшедшего», Тол­стой вспомнил об «арзамасском ужасе» и придал ему сов­сем другой смысл. Он объяснил это страхом смерти. Но в письмах жене 1869 года он ничего не говорил о страхе смерти. В то время эта проблема еще не так волновала его, как будет волновать через 15 лет, в 1884 году, в разгар «ду­ховного переворота».

Есть подозрение, что Толстой по-писательски «обма­нул» с «арзамасским ужасом». Пусть и необычный, но не исключительный случай из своей жизни он использовал для литературного произведения уже в символическом ключе.