Зимнее марево

За обедом отец налил по рюмочке вишневой настойки. Мать старалась мне кусочек повкусней подложить. Их внимание обволакивало, умиляло. Но в какой-то момент мне стало душно, я почувствовал себя жуком, которого положили в коробочку с ватой. И забарахтаться не было возможности.

Пили чай с молоком. Над столом кружили на бреющем полете мухи. Я вспомнил, как вечером на даче я, мама, дед и бабушка на терраске играли в лото или домино, а поздно, когда у фонаря над крыльцом начинали виться мотыльки, на электричке приезжал из города отец. Тогда тоже пили чай с молоком.

— Хочешь, я покажу тебе свою коллекцию камешков? — спросила Зоя.

Она ловко управляла громоздким креслом. Тут только я заметил: мебель в комнате расставлена так, чтобы дать ей больше простора.

Камешки были уложены в самодельные картонные коробки. Один напоминал треуголку Наполеона, другой голубиное яйцо, третий — просто в красную крапинку. И под каждым приклеена бирочка: «Из Феодосии. Надя. 1974 год». «Из Афонской пещеры. 1971 год».

— Мне подруги привозят, но больше всего, конечно, Геночка. Он ведь у нас путешественник.

Они его обожали.

— Гена, — позвала из-за двери мать.

Он встал, цепко на меня поглядел и, пятясь, вышел.

Зоя отъехала к секретеру, вернулась с большим листом бумаги.

— Можно я у тебя спрошу?

— Конечно, — сказал я. Жесткая спинка была у моего стула.

— Ты где живешь?

— Тебя почтовый адрес интересует?

— Да.

Я разглядел: лист был разлинован, и мой ответ она медленно и прилежно занесла в графу «Адрес».

— Какая твоя любимая книга?

— Зачем тебе это? — спросил я.

— Чтоб не забыть. Я, когда останусь одна, буду перечитывать и вспоминать тебя.

Она открыто и доверчиво улыбалась.

ИЗ ОБЛАСТИ ФАНТАСТИКИ

Я бы зашел в кабинет к Пал Палычу. Я бы сел напротив него и сказал: «Я же все понимаю…» Но мы не хотим, чтобы кто-то догадывался о том, что мы сами от себя скрываем.

Я бы зашел к Голубкиной. Я бы вполне искренне ей улыбнулся. Ее никто не любит — ни на работе, ни дома. Про нее говорят: «С ней хочется спорить, даже когда она права». Ей бы я улыбнулся.

Я поехал бы к деду. Он обижается, что я его редко навещаю. Я бы заговорил. Он бы не услышал. Я бы повторил громче. Он бы оттопырил ладонью ухо. Я повторил бы в третий раз. Он бы услышал, но не все. Ну, господи, какая разница — я бы и в пятый, и в десятый раз повторил.

Но прав Пал Палыч: добрым быть трудно, хотя бы потому, что на это не хватает времени.

Соседка попросила починить дверной звонок. Думал — три минуты, а оказалось — долгая история. В результате опоздал к Ольге. Она обиделась.

Вот как все перепутано. Утром я просыпаюсь и думаю: как там дед? Мне бы к нему поехать, но я должен отправляться на работу, иначе будет неприятно Голубкиной.

В автобусе дядька с мычанием расталкивает пассажиров, прокладывая себе путь к двери. А ведь стоит только сказать: «Позвольте», «Будьте добры», «Разрешите», — и сами расступятся.

Прав Пал Палыч: современников не выбирают. И не хватает терпения. И времени нет. Старики и бесцеремонные люди съедают много чужого времени. Желания нет специально для них повторять и разжевывать. В этот момент нет желания. Оно возникнет позже, под вечер, и вместе с чувством вины и жалости будет мешать уснуть. И чтобы мало-помалу успокоиться, принимаешься за работу. За ту самую работу, к которой не мог прикоснуться в течение всего дня.

Как же сделать так, чтобы все встало на свои места?

НОЧНЫЕ РОЗЫ

Внизу, прямо под окном, глухо хлопнула дверь машины. Женский голос крикнул:

— Витя!

Сон, в который я уже начинал погружаться, мигом отлетел.

— Витя! — позвали снова.

Я поднялся, пол неприятно холодил босые ступни.

На тротуаре, запрокинув голову, стояла женщина. В мерцании фонаря белый ее плащ будто фосфоресцировал. Длинные волосы отливали подсолнечником.

Я притворил окно. Лег. Сердце частило. По паркету бежала лунная дорожка. Я начал припоминать, что мне снилось. Но позвонили в дверь.

В руках у нее был большой влажный букет роз. Недоуменное, встревоженное лицо.

— Простите, мне нужен Виктор Игоревич.

Я помедлил с ответом.

— Виктор Игоревич умер два года назад.

Тонкие пальцы с ярким маникюром непроизвольно и очень по-женски прижались к уголку рта.

Только теперь я разглядел ее как следует. Странное ощущение нереальности происходящего овладело мной. Это была Ольга, она, но не она, а старше. То же лицо, тот же продолговатый разрез глаз, и глаза такие же — серые, спокойные, внимательные. И соломенные волосы, ближе к корешкам темные.

— Я его сын, — сказал я. — Может быть, зайдете?..

Она переступила порог. Я глаза отвел, чтоб ей свободней себя чувствовать.

— Сердце? — спросила она.

— Да, — сказал я. — Все мгновенно произошло.

Я наспех прибрался в комнате. Сели друг против друга.

Она заплакала. Ненадолго. А потом сразу просветлела, вытерла слезы.

— Он о вас много рассказывал, но я совсем другим представляла.

Тоненький платочек прикладывала к глазам.

— Боюсь врачей. Когда болею, стараюсь без их помощи выкарабкиваться.

И опять заплакала.

— Ужасно. Как все ужасно.

Мне стало горько и отрадно за отца. Я глубоко воздух вдохнул.