Зимнее марево

Но неизменны запахи в подъездах. Запахи кухонь, кошек, сырости, детства. И я одновременно был и лопоухим школьником в форменной фуражке, и чужим этому подъезду собой сегодняшним. В дверь хотел постучать, как когда-то, повернувшись спиной, — каблуком, но одумался.

Деревянная старинная вешалка, потускневшее зеркало, высоченные потолки с лепным бордюром. Здесь начиналась моя жизнь.

Скатерть на столе свежая, крахмально-жесткая, со слипшейся от крахмала бахромой. Мать на краешке скрипучего стула сидела очень прямо, руки покоились на коленях. Белый кружевной воротничок темно-синего платья аккуратно расправлен. А стол, как всегда, качается.

— Вот, подложи. — Мать протянула мне несколько желтых библиографических карточек, похожих на аптечные горчичники.

Я их перегнул пополам и впихнул под ножку. Карточки эти меня сопровождали всю жизнь. Ими я играл, на них писал шпаргалки.

— У деда был, — отчитался я.

— Я знаю, знаю. Такой он беспомощный стал. Надо съездить к нему убраться, да не получается. Ты не представляешь, сколько забот. По новым правилам противопожарной безопасности обязали деревянные стеллажи на металлические сменить. Я поехала на завод, договорилась, они все сделали. Послала Григорьева привезти. Так он прямо во дворе, под открытым небом сгрузил. А ночью дождь. Я на другой день пришла — за голову схватилась. И, главное, народу нет. Одни женщины…

— Мне бы позвонила, — сказал я.

Она едва приметно улыбнулась.

— Еще пришлось с новой комплектаторшей расстаться. Другую сейчас ищу. В том году порекомендовали девочку. Я тебе, кажется, говорила. Заканчивает библиотечный. Очень хорошо ее охарактеризовали. Действительно, вроде бы симпатичная. Ведь от личного обаяния многое зависит. Вот Алексей Николаевич. Помнишь, какой он славный?

— Как он, кстати? — спросил я.

— Мы его навещали. Дочка у него милая. Он жалуется, говорит, дома скучно. Но и работать уже тяжело. Все-таки два ранения.

— Да-да, — сказал я. — Так что с девушкой-то?

— Я этой девочке, когда она работать начала, и говорю: «Узнайте насчет венгеровского словаря». Алексей Николаевич буквально за неделю до ухода в одной библиотеке договорился. Прошел месяц. Я ее спрашиваю, а она: «Ой, забыла». Ну можно ли так относиться к делу? Комплектование — это ведь самое интересное в нашей работе. А она, видите ли, скучает, хочет чем-нибудь спокойным заниматься. Пожалуйста, — мать обиженно поджала губы, — я ее перевела на библиографию.

Я включил телевизор. Хоккей передавали. Гвалт стоял ужасный. Табло не показывали, а диктор так бестолково комментировал, что я никак счет узнать не мог.

Мать очки нацепила, принялась вязать.

— Вообрази, — она поверх стекол на меня взглянула, — у Алексея Николаевича племянник — известный хоккеист.

— Ты рассказывала уже, — кивнул я.

— Я забыла, в какой команде?

— В «Крыльях».

— Ах, да. Это не они сейчас играют? Я все хочу на него посмотреть.

При очередной атаке ворота сдвинули. Пока судьи их водворяли на место, камера болельщиков демонстрировала. Многие мороженое жевали. Отдыхали после трудового дня.

— Может, я у тебя ночевать останусь, — сказал я.

Мать в знак согласия глаза прикрыла, продолжая петли считать.

— Вот кофту закончу и тебе свитер начну. Помнишь первый свитер, что я тебе связала? Перекошенный весь.

— Помню, — сказал я.

Еще воспоминание: зима, я в отвратительном школьном возрасте. В этой же комнате стою у окна, задернутого дешевым тюлем. Я болен, не то чтобы очень сильно, но что-то со мной происходит, второй месяц держится температура. Лежал в больнице, там ничего не обнаружили.

Мама в кухне. Только что от нас ушел врач-частник. Небольшого роста, лысый, румяный. Он меня пощупал, повыстукивал своими прохладными толстенькими пальцами.

— Ну что? — встревоженно спросила мама, когда толстячок сел выписывать рецепты. Почерк у него был аккуратный, круглый.

— Все в наших силах, — улыбнулся он.

Я стоял, задрав рубашку и майку.

— Вы можете одеться, — сказал он. — Закаливать мы вас будем по-другому.

Его жизнерадостность вселяла надежду. Но почему-то мне казалось, что он приехал к нам после обеда, и это было неприятно. Такое умиротворенное, сонное у него было состояние. Он все облизывался и проглатывал слюну, будто сосал леденец.

— Попринимайте это, и через десять дней я вас жду.

Оказалось, его можно не только вызывать на дом, но и посещать в поликлинике.

— Доктор, может быть, еще что-нибудь нужно? — спросила мама.

— Пока главное — регулярные осмотры. И все будет в порядке.

— Спасибо, доктор, — сказала мама и протянула ему белый конверт. Он спрятал его в потертый кожаный бумажник.

Мама подтолкнула меня, чтоб я подал ему пальто с меховым воротником.

Все было хорошо, мама повеселела, я повеселел, потому что сошлись на одном: врач знающий, ему можно верить.

Значительно позже пришло: тот белый конверт… Ведь это так мучительно тогда было: решать, сколько в него положить. Чуть больше или чуть меньше? От этого зависит, как он будет к нам относиться. И в голову не приходило: да ведь он, едва переступив порог нашей комнатки, уже знал, в какую цену лекарства выписывать. Вот так мы жили вдвоем.