Зимнее марево

— Это Илона.

— Кто?

— Илона. Из Вильнюса. Мне телефон поставили, вот я и решила позвонить. — Неловко засмеялась, видно, не была уверена, что ее звонку рады.

— Ну как у вас дела?

Я мысленно плечами пожал:

— Спасибо, нормально.

— Это такое слово. Никакое. Оно ничего не означает.

— Извините, а где мы с вами виделись? — В трубке затрещало, я не расслышал ответа. — Что?

— Я говорю: ваша фамилия не Скрыга?

— Нет, — сказал я.

— Спасибо, — не к месту поблагодарила она и положила трубку.

Два голоса из двух отдаленных географических точек в запутанном переплетении телефонной сети случайно встретились. И канули. И никогда я не узнаю, что за Илона, и она никогда не узнает, с кем говорила. В девять часов три минуты вечера.

А то вдруг явственно вспомнилось: был, был какой-то Егор, и тоже леща привозил. Даже лицо его всплывало, такое скуластое…

Наверху затеяли каждый вечер играть на пианино. Мелодия, искаженная бетонными плитами, звучала расплывчато и тревожно. Под этот аккомпанемент я Асе как-то позвонил. Справиться о бабушкином здоровье.

Подошла ее мать.

— Вы не находите, что звоните слишком поздно? — Голос у нее был ровный, спокойный.

— Ася позволила мне звонить в это время, — сказал я.

— Боюсь, она слишком доверчива.

— Вы так говорите, будто знаете меня, — сказал я.

— Я видела вас. Когда вы ее провожали. Вы пожилой человек. Что вам нужно от девочки?

— Как вы сказали? — не понял я. Но, подумав, согласился: — Да, уж не тот, каким я был лет десять назад.

Она вдруг растаяла.

— Я тоже об этом думаю. Но поймите и меня… Ася сейчас нет, давайте поговорим с вами по душам.

— Да, — сказал я. — Как люди пожилые, мы вполне поймем друг друга.

Она замолчала.

— Прошу прощения, я пошутил, — сказал я. — Вы не можете быть пожилой, у вас такая молодая дочь.

— Не звоните больше, — холодно сказала она.

СВЕТОФОР. ЦВЕТ — ЖЕЛТЫЙ

Размокла, скользила под ногами глина.

Чем ближе я подходил к ее дому, тем тревожней мне становилось, так что и дороги я не различал, какой-то механизм наподобие автопилота вел меня. И начинало казаться, что это я к себе домой иду, и она меня ждет, и что я вчера сюда шел, и позавчера, и завтра приду, и послезавтра, и всегда…

Она мне и вправду не удивилась. Отступила в глубь передней. Я включил свет. Первое, что бросилось в глаза, — мужские ботинки на коврике.

Она стояла, чуть наклонив голову, и ничто в ее взгляде, в ее лице не менялось. Ей как бы интересно было наблюдать за человеком, попавшим в чужую квартиру.

В комнате — на столе, кровати, стульях — бумажки разложены. Одну я взял. Диаграмма какая-то.

— Я диссертацию пишу, — пояснила Ольга.

Мы так и стояли, она — в дверях, за мной наблюдая, я — посреди комнаты.

— А где Чапа? — спросил я.

Она ответила не сразу и как бы нехотя.

— Его пришлось отдать.

— Жалко, — сказал я. — Я бы его себе взял.

— Он очень избалованный был.

Я машинально перелистал какой-то медицинский журнал. Задержался на анатомическом изображении человека. Стрелочками с пояснениями внизу были указаны основные органы. Наверняка в школе я эту схему проходил, но только теперь увидел, какое маленькое у нас сердце. Совсем крошечное, на картинке — с лимонное зернышко. Зажато между двумя огромными легкими. Как же оно, такое маленькое, справляется?

Я обернулся. И одним взглядом охватил и новую ее прическу и модные туфли — прежде она таких не носила. Но глаза оставались те же — серые и горькие.

— Не надо так на меня смотреть, — сказала она. И подмигнула. Так я ей подмигивал, когда меня со сломанной рукой привезли к ним в больницу.

— Не буду больше, — сказал я.

По дороге назад я свернул к оврагу. Ручей стал сильней, шире, даже погромыхивал, как горная речка. А яблони совсем прозрачные. Земля вокруг фундамента изрыта. Клад, что ли, искали? Я поковырял носком ботинка край оврага. Осыпавшиеся комья скатились в ручей.

Дождь припустил. Пока добежал до остановки, промок.

В стеклянной холодной будочке мужчина в обвисшем пальто из толстого черного материала играл на маленькой, видно, трофейной гармошке. Сглаженное, слегка деформированное лицо, водянистые серые глаза незряче устремлены вдаль. Но он не был слеп. Когда подошел автобус, сел в него сам, без посторонней помощи. Его никто не провожал. Устроился на заднем сиденье.

— Отец, сыграй, — хлопнул его по колену сосед, румяный крепыш в плаще нараспашку.

Гармонист не посмотрел в его сторону. И не отодвинулся. Руки его отдыхали на гармошке. Спустя некоторое время они вдруг ожили. Играя, он напряженно вслушивался в звучание инструмента. И что-то ему вроде не совсем нравилось, хотя в целом мелодия доставляла удовольствие. Закончил и ехал еще несколько остановок, по-прежнему глядя вдаль. Потом снова сыграл тот же марш и вышел.

Рядом со мной тихо переговаривались две женщины — старуха и молодая. Внучка одета современно, на старухе крестьянский плюшевый жакет.

— В понедельник опять не пришел, — говорила внучка. — Отец его целый день прождал. Напился, наверно. Отец мне говорит: «Разводись, не получится с ним жизни».

Автобус остановился.