Зимнее марево

На сиденье впереди военный, сдвинув фуражку на затылок, строил на толстой книге, как на подносе, столбик копеечных монет. Закончил и начал строить двухкопеечный.

Автобус все стоял и стоял на перекрестке. Светофор забарахлил. Дает красный, потом желтый — мотор, предвкушая рывок, урчит, — но нет, опять на красный перескакивает.

Так оно и есть, подумал я. Полупустой, холодный, дребезжащий на каждом повороте автобус. Чужие люди. И у каждого свои мысли, свои разговоры, своя жизнь. С моей жизнью они соприкасаются, как цветные стекляшки в том детском калейдоскопе. Повернул — этим боком подошли, еще поворот — другим. Соприкасаются, но не склеиваются. Казалось бы, уже совсем рядом, совсем близко — и разминулись. И уже не вернуть.

Регулировщик бежал по лужам. Полосатым своим жезлом размахивал. В белых перчатках с раструбами по локоть.

ТАК ИЛИ ИНАЧЕ?

Я глазам своим не поверил.

— Ася? Такая честь для меня. Чем обязан?

Ни тени улыбки в ответ. Щеки горят, будто с мороза, губки, по-детски припухлые, сложены серьезно.

— Я знаю, вы на маму рассердились…

— Сядь, во-первых, — сказал я.

— Потому, что я не люблю, когда за меня решают. Мама меня совсем не знает, меня бабушка растила.

— Сколько лет тебе? — спросил я.

— А что? — и надменно тряхнула челочкой.

— Да ничего, ничего, — успокоил я ее. — Просто мысль пришла.

Я вспомнил. Вспомнил дом. И яблони. И майских жуков. И мотыльков вокруг ночного фонаря.

Вспомнил голые деревья. И подрытый со всех сторон фундамент. И то, как легко осыпалась земля, которую я ковырнул носком ботинка.

— Я говорю, а ты где-то далеко…

Мутный ручей на дне оврага… Погромыхивающий, как горная речка. Как автобус на поворотах.

Электричество мигнуло. И темный проем двери обозначился резче.

— Что с тобой?

— Пусть это случайные встречи и лица. И пусть все случайно. И пусть утекает время. Но хоть бы знать, есть ли у этой реки русло, вот что.

Она поднялась и вдруг притронулась к моему лбу прохладными пальчиками. Я, как компресс, их сильней прижал.

— У тебя неприятности, да? Все пройдет, ты не расстраивайся…

Я ее пальцы отпустил.

— Ну да, — сказал я. — Изнанка жизни.

— Что?

— Пойдем, провожу тебя.

Занавески слабенько колыхались. Пытались сдержать сквозняк и не могли.

ИСКОРКА

Она сказала:

— Маленькая искорка… Костерок, раздуваемый ветром… Эта искра… она высекается очень редко. Человек сидит напротив или идет рядом — разве мы всегда знаем, о чем он думает? Вот бывает: собеседник твой начинает что-нибудь рассказывать и говорит, говорит, а ты поддакиваешь, но думаешь о своем… А то наоборот: ты сам говоришь, говоришь, доказываешь что-то, а потом вдруг остановишься: полно, да слушают ли меня? Значит, искры не было, эта искорка точно в двигателе внутреннего сгорания, который изучали в школе на уроке физики. Она может быть и радостью и болью… Но важно, чтобы она появилась.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Первые мелкие снежинки кружили в морозном упругом воздухе.

Очереди у входа не было.

— Столик заказан, — объяснил я швейцару в мешковатой темно-зеленой униформе, и он посторонился.

В холле, освещенном холодным белым светом, я долго причесывался перед зеркалом, стараясь потратить на это больше времени.

Из зала доносилась музыка. Меж столиков сновали молодые официанты с аккуратными проборами.

Ступая осторожно и гордо, как цапля, приблизился метрдотель.

— Тут столик должен быть заказан, — сказал я.

Он полистал свой блокнот, скорбно склонил голову.

— Вынужден вас огорчить. Но места пока есть, можете пройти.

— Спасибо, я подожду, — сказал я и вернулся в холл.

Швейцар смотрел сквозь меня.

Часы на стене, дергая минутной стрелкой, тянули время вперед.

Я подошел к телефону-автомату, полистал записную книжку, но звонить не стал.

Влетел парень с усами подковой, протянул швейцару руку.

— Хорошо неграм в Африке. — Парень весело поеживался. — За дубленками гоняться не надо.

Швейцар хохотнул.

Стрелка вздрогнула, переместилась еще на минуту.

Я нащупал в кармане гладкий пластмассовый номерок. И тут впорхнула первая ласточка — запыхавшийся Пал Палыч с большой картонной коробкой.

Я помог ему раздеться.

— Что, никого еще нет? — утирая шею и лоб клетчатым носовым платком, спросил он. — Может, столик пока занять?

Я не успел ответить. Прозрачные двери, напоминая своими взмахами стрекозиные крылья, распахнулись и впустили ее — в пушистой шубке, с букетом белых пышных хризантем.

Лицо у нее было загорелое, серые глаза выделялись еще красивей.

— Я с юга, — сообщила она. — И цветы оттуда, на базаре их растрепами называют.

Передала цветы Пал Палычу, легко скинула мне на руки шубку.

Метрдотель провел нас к столику возле сцены.

За соседним длинным столом тоже отмечали день рождения. Встала крепенькая девушка, справилась со смущением и по бумажке, как на собрании, зачитала:

Хочу, чтоб миленький Сергей
Защитился поскорей
И чтобы лет через пять-шесть
За докторскую смог засесть.

Пал Палыч поводил шеей, будто воротничок был ему тесен.