«Зимний путь» Шуберта: анатомия одержимости

И все же «Почта» воспринимается как новое начало – и она таковым и является, потому что Шуберт был так увлечен возможностями, которые открывались для него благодаря новым стихотворениям, включенным Мюллером в «Зимний путь», что почувствовал, что просто не может не положить их на музыку. Угнетенное настроение в «Одиночестве», мрачный финальный минорный аккорд – этому приходит на смену подъём, музыкальный образ в партии фортепьяно, который можно трактовать как вращающиеся колёса экипажа: повтор нисходящих арпеджио, – и резкий звук почтового рожка. Раньше я обычно делал паузу перед «Почтой», чтобы указать на двухчастность цикла в его опубликованной версии, чтобы позволить себе и публике заново сосредоточиться и чтобы выпить, если было нужно, глоток воды. Постепенно во мне росло понимание того, что такой перерыв избыточен. Подъём в «Почте», вводящий в новый и более фантастический музыкальный мир, сам по себе служит знаком перемены, если его не слишком отделять от всего предшествующего. Однако выбор все же остается за исполнителем.

Звук рожка, до этого возникавший в «Липе», настолько характерная черта творческого воображения романтиков, что неудивительно вновь услышать его в нашем путешествии. Чарльз Розен в книге «Поколение романтиков» цитирует знаменитую певучую строку из стихотворения Альфреда де Виньи Le Cor, «Рог», написанного примерно одновременно с «Зимним путём», в 1826 году: J’aime le son du cor, le soir, au fond des bois, «Люблю я гулкий рог во мгле густых лесов»[28]. Дальше в стихотворении Виньи говорится о «привете прощальном» охотника, который шлёт его, «эхо пробудив в листве темно-зеленой» (que l’écho faible accueille,/Et que le vent du nord porte de feuille en feuille). Связь с шубертовской «Липой» кажется почти сверхъестественной. Слова Виньи о том, что вдалеке «суровый рог поёт так горестно и нежно» (les airs lointains d’un cor mélancholique et tendre), – поэтическое соответствие тенденции в немецком романтизме, смешивавшем воедино эстетическое, отдаленно-историческое и философское.

Семнадцатилетний Роберт Шуман сделал красноречивую запись в дневнике в мае 1828 года, примерно за полгода до смерти Шуберта: «Шуберт это Жан-Поль, Новалис и Гофман в музыке». Для любимого Шуманом Жан-Поля (1763–1825), архиромантического автора романов и рассказов, звук и музыка в целом обладали особым значением, метафизическим свойством, недоступным для визуальных искусств или художественной прозы:

«Музыка… это романтическая поэзия для уха. У прекрасного без границ нет обмана зрения, очертания которого терялись бы столь смутно и неопределенно, как пределы затихающего звука. Ни один цвет не романтичен в той же мере, что звук, поскольку возможно затухание и исчезновение звука, а не цвета, и поскольку звук никогда не раздается один, но всегда в трехзвучии, которое как бы смешивает в настоящем романтическое качество будущего с прошлым».

Сама зыбкость звука, его начало, резонанс и затихание, даже прежде чем он стал частью музыкального произведения, связывают человеское чувственное восприятие с тайной времени. Или еще:

«Романтическое – это прекрасное без границ, или прекрасное бесконечное, как бывает бесконечное возвышенное… Не простое сравнение, а куда большее сходство – если назвать романтическое постепенно затихающим и затухающим колебанием струны или колокола, когда колышущиеся волны звучаний словно расплываются во все более широкой дали и наконец теряются в нас самих и тогда, умолкнув снаружи, еще продолжают звучать внутри нас. Точно так же и лунный свет – одновременно романтический образ и пример».[29]