Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования

Когда в 1990 году в своей безупречно средней ореховоборисовской школе № 594 я попробовал прошерстить однокорытников на предмет записей «Гражданской обороны» и сопутствующего ей абстрактного смысла, то немедленно выяснилось, что искреннее пристрастие к ансамблю во всем учебном заведении питали два-три человека. Это были даже не гопники (гопники в Орехове были вполне героического свойства и вида), а совсем неприметные двоечные мизерабли, совершенно из «обороновской» же песни: «забытые за углом, немые помойным ведром, задроченные в подвал».

Игги Поп, в общем-то, предупреждал в любимой летовской книге «Прошу, убей меня!»: «Когда мы только начали, наши фанаты были свалкой человеческих отбросов – совсем как ранние христиане. Подобрались самые страшные девки и тупые парни – люди с кожными болезнями, с сексуальными проблемами, с избыточным весом, с психическими отклонениями, то, что и называется человеческой свалкой».

Приблизительно так дела и обстояли с аудиторией ГО образца 1990-го – по крайней мере в моем районе на окраине Москвы.

Наталья Чумакова, впрочем, добавляет: «В ранние девяностые с группой ездила очень красивая и умная девка. Она сейчас живет в Италии, профессионально танцует танго. Причем у нее не было каких-то романтических связей ни с кем из группы, но Егор ее помнил и ценил. Она говорила, что родом тоже из маленького ужасного города, где никто никогда ничего не слушал, и как ей повезло подружиться с ними».

Много лет спустя мы с Сергеем Поповичем, лидером украинской группы «Раббота Хо», пришли на концерт «Гражданской обороны» уже на окраину Нью-Йорка. После концерта Попович мне сказал: «Ребятам на концертах нужен свой звукорежиссер, потому что они, например, совершенно не умеют работать со средними частотами». Ввиду отсутствия соответствующего образования я не смог тогда поддержать разговор о частотах, но подумал, что это хорошая метафора для взаимоотношений ГО с аудиторией. В ней действительно всегда видели либо чрезмерное откровение, либо такое же преувеличенное скотство (что только обострилось после событий 1993 года). Их слушали либо от большого ума, либо от его отсутствия. Никаких средних частот не предполагалось (кстати, при записи «Солнцеворота» и «Невыносимой легкости бытия» Летов целенаправленно избавлялся от них).

Как верно заметил кто-то в ютубе в комментариях к старому новосибирскому концерту: «Вот смотришь начало концерта и понимаешь, что и тогда лагерь фанов ГрОБа делился на тупорылых и начитанных».

На это же обратил внимание и Олег Коврига в открытом письме Летову начала 1990-х: «Я помню твой концерт в ДК МЭИ. С самой первой песни – это была „Мне насрать на мое лицо“ – у меня возникло ощущение странного несоответствия того, что происходит на сцене и в зале. На сцене стоял совершенно одинокий, страшно ранимый человек, и некая „подводная мелодия“, которая шла где-то сзади, усиливала ощущение ранимости и какой-то нежности, исходящей от песни, несмотря на ее внешне „грязный" вид. А в зале при этом скакали какие-то мудаки, после которых осталась куча сломанных стульев и ощущение того, что тебе действительно нагадили в душу».

Подход, конечно, несколько социал-дарвинистский, но в те годы на этот счет особо не церемонились – а Летов, получается, даже и заложил некие будущие основы инклюзивности.

Как бы там ни было, примерно с конца 1980-х привыкли думать, что есть Летов со своей поэтичной метафизикой грубого помола, а есть его аудитория зверовато-агрессивного толка, и это (якобы) малопересекающиеся окружности. Он, несомненно, показал людям лыжню, только он ехал по ней вверх («Тащил на горку, как мертвую мать»), а все в массе своей ломанулись с нее вниз, услышав в ГО все самое матерное и поверхностное и вполне удовлетворившись полученным знанием. Впрочем, с поверхности считывалась не только матерщина – так, однажды на концерте в Харькове во время пропевания строчки «зацвела в саду сирень» в Летова метнули из зала букетом сирени.

Строго говоря, подобная разграничительная дилемма была исчерпывающе описана еще Чернышевским: «Байрон пьет не потому, почему пьет Петр Андреевич».