Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования

В начале 2005 года мы снимали в галерее «МАРС» для «Афиши» обложку с Земфирой (по странному совпадению, человек, который ее в тот день фотографировал, Максим Балабин, сделал дизайн этой книжки). Земфира была сильно не в духе, мы бегали ей за саке в соседний японский ресторан где-то на Трубной, съемка висела на волоске, и, чтобы как-то развлечь певицу, я поставил ей в плеере еще не вышедшую «Реанимацию» (поскольку ей очень нравилась «ДСЖ», особенно песня «Без меня»). Она действительно слегка развеселилась, сказав: «Хорошо хоть, кто-то пишется еще хуже, чем я». На обложке «Афиши» Земфира в итоге стоит в наушниках – так вот, в них у нее в тот момент песня «Реанимация».

Пожалуй, в полной мере я убедился в том, что лед окончательно тронулся, когда прочел в одной из колонок тогдашнего главного редактора «Ведомостей» Татьяны Лысовой цитату из новой песни Егора: «Все оно чужое, у тебя лишь только имя свое».

Более-менее понятно, зачем людям в то время понадобилось новое сильное ощущение в виде «Гражданской обороны». Но по какой причине сам Летов стал менее твердолобым и сделал шаг от «Солнцеворота» к «целому развороту»? Мне кажется, ему интересно было выстроить очередной новый миф о себе. Он любил тогда ссылаться на шаманскую практику, известную как «стирание личной истории». Тем более что острой ностальгией по старым временам и старой гвардии он, на мой взгляд, не страдал. Например, новые альбомы он издал не как обычно на «Хоре» своего старого товарища Жеки Колесова, а при участии более оборотистой «Мистерии звука» (по словам Колесова, разошлись они полюбовно и Егор вел себя достойно, хотя условия действительно были предложены лучше). Но чтобы выстроить новый миф, ему нужен был новый слушатель (и бортописец) – который не видел его прошлые ипостаси, но при этом готов был запечатлеть новую. Меня, в свою очередь, в те годы бесконечно манила концепция человека без свойств, и я думаю, что на этом в итоге мы и сошлись, поскольку я ускользал с его привычных радаров. Он не считывал во мне ничего такого, что он неоднократно наблюдал и чего постепенно начинал сторониться: я не был ни панком, ни коммунистом, ни музыкантом, ни патриотом, ни либералом, ни писателем, ни мыслителем, ни сибиряком, ни олдовым, ни неофитом. Летов меня как-то спросил, кем я себя считаю по жизни, – пришлось ляпнуть, что я интегральный гуманист (читал накануне Маритена и удачно запомнил термин), и, кажется, его это вполне устроило. А уж после фразы, которую Летов в 2002 году неосторожно обронил в интервью возродившемуся журналу «Контркультура», – «Правильно Семеляк в „Афише“ написал», – мне, по тогдашним моим ощущениям, сам черт стал не брат. Почти каждое утро я начинал как Летов в Николаеве, и это были самые беспечные годы жизни, казавшейся долгой и счастливой без всяких кавычек. В 1990 году, распуская «Гражданскую оборону», Летов, как известно, сетовал: нас хотят сделать частью попса. По большому счету, ровно этим я и занимался в начале нулевых – хотел сделать Егора частью попса. Или, как учил Сергей Попович, – поработать со средними частотами, благо эпоха к тому благоволила.

12. ДИСКИ НА ПОЛКАХ

Летов назначил меня конфидентом, естественно, не по причине обозначенного интегрального гуманизма. При первом приближении он вообще был довольно неприятный тип. После провального интервью 2000 года я, как и договаривались, послал ему текст на сверку. Ответа не получил, подождал несколько дней, в итоге напечатали как есть. Через месяц мы встретились с Егором в гостях у Жени Колесова. Почему-то я хорошо запомнил безличную конструкцию фразы, которую мэтр произнес, глядя куда-то в сторону: «Вопрос такой: почему не было прислано интервью на заверение?» В итоге выяснилось, что он все получил, но текст дошел до него в ломаной кодировке, которую он не смог прочесть, о чем по каким-то причинам не нашел нужным сообщить.