Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования

Меня поражало его независимое мышление, сперва казавшееся самонадеянным. Но при этом там не было никакой позы и саморекламы – по крайней мере, я ее не видел. Может быть, я был наивным. Например, я всю жизнь занимаюсь музыкой оттого, что мне это просто доставляет большое удовольствие и у меня, по большому счету, нет никакой мысли. А у него все было очень осознанно. Он четко знал, чего он хочет своей музыкой добиться. Я оттягивался, а он делал, потому что так это должно быть. Меня больше всего воткнула акустическая запись, которую сделал Фирсов (бутлег «Русское поле эксперимента». – Прим. авт.). И вообще мне тогда больше нравилось, как он поет один. Я воспринимал весь этот их якобы панк как такое странное явление. На первых выступлениях «Обороны» мне казалось, что на сцене как будто не он: человек что-то пытается сделать, а чувство такое, что не получается. Может быть, он как раз и хотел такого эффекта, я уж не знаю. Как артист он был никакой, но как певец и музыкант – шедевральный. Я до сих пор считаю, что это один из лучших рок-певцов, которые у нас существовали в стране. Помню, мы с нашим звукооператором Мишкой Раппопортом сравнивали его с Питером Гэбриелом – по чистоте интонации, по точности попадания в эмоцию и ее насыщенности. Что касается ранних альбомов, мне всегда нравилось, как он поет и как он записывает. Кругом люди в студиях сидят, тратят сотни тысяч на запись, а тут все сам. Для меня это был реальный показатель того, что музыку, да и, шире, – культуру можно делать на коленке. И на обычном магнитофоне реально сделать запись, которая разойдется миллионным тиражом без всякой рекламы. А когда они сделали «Прыг-скок» и привезли в Москву первые треки «Ста лет одиночества», вот это уже было круто именно по музыке.

Первую звуковую открытку от Летова я пиратским образом получил летом 1994-го. В 1992 году Летов записал Колесову ко дню рождения кассету под названием «Сборник доброй воли» – через некоторое время она получила хождение в узких московских кругах, чему Летов, кстати, не сильно потом обрадовался. Мне ее переписал мой приятель Боря Мирский – уже под названием «Good Times». Там действительно была песня «Good Times» Эрика Бердона, а кроме того, статуарный медляк Creedence Clearwater Revival «Effigy», парадный хит «Blueberry Way» группы Move, оклахомские люди Southwind, Ник Дрейк, Strawberry Alarm Clock, Fairport Convention и еще десяток имен.

Все лето 1994-го я слушал преимущественно две кассеты: актуальный техно-транс-сборник Narcosis (со всякими Sandoz, DJ Hell и т.д.) и эту образовательно-психоделическую коллекцию от Егора.

Наталья Чумакова рассказывает: «Он любил писать сборники – помню, в начале 1990-х у меня была от него кассета с Kinks, Hollies, Iron Butterfly. Мы же впервые познакомились в день похорон Янки. Ко мне заглянул Зеленский (Сергей Зеленский – гитарист Янки. – Прим. авт.), я ему открыла, он строго спросил: „У тебя никого нет?“ Я кивнула, он обернулся и говорит: „Заносите“. Ну и занесли Егора и положили спать. Пока несли, из кармана у него сыпались медиаторы, вся лестница была ими усеяна, такие зеленые самодельные.

А наутро он стал рыться в моих пластинках. У моей подруги был папа-летчик, и у меня стояла привезенная им пластинка венгров Locomotiv GT, и Егор у меня ее в итоге выпросил. Потом много лет спустя я обнаружила ее у него дома и говорю: „Это ж мой винил“. Он возмутился: „Как это твой?“».

Кирилл Кувырдин вспоминает: «Он знал такие вещи, которых я даже не ожидал. У меня папа пел в самодеятельном хоре при Союзе архитекторов, который назывался „Кохинор и рейсшинка“, их пару-тройку раз показывали в каких-то „Голубых огоньках“. Выяснилось, что он их помнит и знает, как мой папа выглядит».

Отчаяние, по замечанию Кьеркегора, наделяет человека многими окрыляющими качествами, в частности «сообщает ему царственный кругозор», так что в этом смысле Летов был хорошим экзистенциалистом. Меня скорее удивляло то, как этот царственный кругозор сочетался с уверенностью в собственных возможностях: он мог слушать огромное количество самой однородной и убедительной музыки из того поля, на котором сам работал, и не питать по этому поводу комплексов и неловкости. Например, Шнуров в какой-то момент вообще перестал слушать чужую музыку и читать чужие стихи, поясняя это тем, что иначе он не сможет написать ничего своего. Жанр, в котором Летов в последние годы играл, – назовем его условно гараж-психодел-фолк – в общем-то, давно исчерпан. Чем больше слушаешь групп оттуда, тем больше возможностей в этом убедиться: ну казалось бы, что еще можно сделать на этой почве? Но он упорно продолжал во всем этом рыться и при этом делать что-то свое и новое. Он как бы брал за основу сам метод, чувствуя в нем себя своим, но почти не кусочничал – очень редко у него можно найти цитаты из собственно песен (например, строчка «Звезды-звезды в моей бороде» как отсыл к раннему альбому Т. Rex «А Beard Of Stars»).