Знак Водолея

Заметив сигнальные фонари, пароход загудел и замедлил ход. Трасса, пробитая ледоколами, была все-таки далековата от острова — саженей двести. Когда они втроем подходили к пароходу, смерть еще раз показала зубы, не желая так просто отпустить от себя. Льдина, на которую ступил Ленин, направляясь к веревочному трапу, спущенному с высокого борта, вдруг круто пошла вниз, погружаясь под его тяжестью, он перескочил с нее на кромку, но лед, видно, и впрямь был непрочен — подломился, мягко опускаясь в глубину. Еще бы миг — и перевернувшаяся льдина накрыла бы его в холодной и темной воде. Лингстрем вскрикнул. Борго кинулся помочь, но Ленин видел: не успевает.

«Эх, до чего же глупо приходится погибать!» — мелькнуло в мозгу, в то время как тело, руководимое каким-то четким инстинктом, сделало именно те движения, которые необходимы были для спасения. Мгновение — и он стоял возле трапа, на колеблющемся льду, держа в одной руке сумку с рукописями, а другой крепко ухватясь за скользкую зыбкую веревку. Оглянулся на Борго и Лингстрема. Один из них подбросил радостно шапку. Кто — было уже не узнать. Раскачиваясь на веревочной лестнице, Ленин поднялся наверх. Кто-то из матросов подал ему руку, помогая взойти на палубу. Стоя на свету, он оглянулся и помахал наугад невидимым товарищам. Пароход коротким низким гудком возвестил отправление, борта зашуршали о плавающий лед. И сердце осиротело. В далекой мгле, с еле различимыми точками тусклых огней, растворялась Россия, не на год и не на два уходя из его жизни. Начиналась эмиграция, с ее тоскливым, медлительным бытом, обилием мелких свар и интриг, необузданными разговорами болтунов, с фантазиями, бесконечными слухами, сплетнями, обидами, выяснениями, с ее глубокой, неизбывной тоской, от которой сходят с ума и кончают с собой слабые духом…

Впереди было время. Горы времени, бездны времени… Времени, равнодушно съедающего жизнь…

— Ваш паспорт, человек! — сказал по-шведски помощник капитана, дружелюбно ухмыляясь и протягивая толстую красную руку.

18

— Ну, слава богу, слава богу! А то я не знала, что и думать, я просто отчаялась, знаете! Когда это было? Шестнадцатого… Нет, тринадцатого, я еще подумала: несчастное число… Мы собрались на совещание. Комитет и боевая группа, все вместе, на квартире одного товарища, его потом тоже взяли… И вдруг полиция! Мы не ожидали, даже бумаги сжечь не успели, какие были…

— Не ожидали!.. Ай-ай-ай!.. — пробормотал Проклов, искоса разглядывая идущую рядом женщину. Она была еще молода, но, видимо, принадлежала к быстро вянущей породе: щеки уже обвисли, сквозь тонкую кожу просвечивает сетка жилок, на шее — морщинки, в черных волосах кое-где седина. Узкоплечая, с тонкой длинной шеей, она была внизу массивна, грузна. Именно потому, наверное, не глядя на жару, надела широкий длинный жакет, скрадывающий толщину бедер.

— Что вы сказали? — переспросила она, краснея.

— Нет, ничего. Так. Вслух подумалось.

— Я понимаю, что вам это может казаться легкомысленным: как это — не ожидали?.. Но квартира была очень верная. Мы там в пятом году оружие прятали и вообще… Литературу и прочее… Невозможно было представить, что туда нагрянут. Но, наверное, выследили: был «хвост», а мы не заметили… А меня как-то… Я даже не знаю, как это вышло. Я пробежала на кухню и легла в постель кухарки. Кухарка на этот вечер была отпущена из дому… И они в суматохе на меня не обратили внимания. Зашли, посмотрели и ушли. А я под лоскутным одеялом лежала… И раздеться даже не успела. Кофточку, правда, сняла под одеялом уже, но в юбке верхней и в обуви. Просто чудо какое-то, что они меня прохлопали!

«Курица ты глупая! — злобно подумал Проклов. — Они нарочно тебя оставили: квохтать. Авось цыплята вокруг тебя соберутся! «Не все отвинчиваем, оставляем!» — как жандарм-то сказал! Ах, как все это глупо! Глупо по-дурацки и беспомощно!»

Вслух спросил, хмурясь:

— Стало быть, вы одна и представляете теперь областной комитет?

— Да, — пробормотала она. — Одна я… Есть тут еще один человек, тоже участвовал… Он, правда, отошел от партийной работы последнее время, но, если на него как следует поднажать, я думаю, его можно вернуть…

— Боевик?

— Нет, нет… как бы вам объяснить… Он скорее пропагандист, в Александровской гимназии служил учителем. Он нам писал тексты для воззваний и прокламаций. Тон такой, знаете… Для боевика несколько… Интеллигентный уж слишком. И нервный очень. И у него близорукость большая… И очень уж добрый, если вы понимаете, что я хочу сказать…

— Отлично все понимаю, — сказал Проклов. — Я вообще понимаю ситуацию с полуслова и с полувзгляда. Жую сам, как говорится. Мне не надо разжевывать.

— Да, ваш опыт, конечно, не сравнить с моим… Но я просто не умею коротко излагать, я должна обязательно вот так, с подробностями… Извините, если это вас затрудняет…

— Нет, нет, пожалуйста! — возразил Проклов. — Говорите, как вам удобней. Время терпит. Время — единственное, чем мы располагаем в избытке. Так что валяйте с подробностями…