Знак Водолея

— Ну ладно, крестник, раз так, то действительно обойдемся… Пойдем куда-нибудь, на кладбище, что ли… Выберем могилку со скамеечкой. Посидим, будто родственнички… — предложил Проклов, насмешливо думая про себя: неужели этот желторотый торопыга послан расследовать обстоятельства его побега? А вдруг, поняв, что обманут, Озмиев каким-нибудь хитрым способом подсунул руководству партии ту самую бумажонку, которую он написал, — и те олухи, сверясь с почерком, убедились, приговорили заочно, послали этого щенка в качестве исполнителя, чтобы пристукнуть его, Проклова, как собаку?

Посланец пожал плечами.

— Мне — один черт. Вам виднее. Пошли хоть и на кладбище!

Стараясь держаться позади, Проклов думал: «Письмо читать при нем не стану, чтобы не дать ему возможности незаметно вытащить револьвер, а если увижу, что вытаскивает, — собью его первым ударом. С таким-то телепнем я как-нибудь управлюсь. Ну и посылают, оболтусы!»

— Дельце у меня небольшое. Во-первых, вот извольте, — письмо… — сказал посланец, когда они сели на скамью возле заросшей сорной травой могилы какого-то Даниила Порфирьевича Пермовского, оплакиваемого, как сообщалось на камне, безутешной вдовой и детьми. — Охранное вас усиленно разыскивает. Ваши приметы и фотографии разосланы и в западном крае и в Финляндии. Не говоря уже о столицах. У нас — точные сведения. Так что имейте в виду. Поосторожнее просили держаться. Про Наташу знаете?

Проклов покачал головой:

— Нет.

— Повесили ее. Вылечили, судили и повесили. Был слух, что сам Гершельман ходатайствовал о помиловании, но царь сказал: нет.

— Царь нашего брата не милует! — сказал Проклов.

— Да. Теперь о деле. Инструкции — в письме. Вы потом прочитаете. На словах передать приказано следующее: наши организации там разгромлены не полностью. Остался кто-то…

— Где это «там»? — перебил Проклов.

— А это в письме написано. Мне велели только на словах подтвердить, что, по последним сведениям, оставшимся на воле товарищам можно полностью доверять. Им про вас тоже послано сообщение.

— Так мне, что же получается, заново где-то создавать организацию? Или возглавить старую? Делать-то что конкретно?

— Это мне не сказали, это, наверно, написано в письме.

— Угу… — Проклов кивнул и спросил: — А денег они не передали?

— Денег? — посланец несколько растерялся. — Н-нет, не знаю… Каких денег?

— Хотя бы на дорогу. Мне ведь надо как-то жить. Я здесь прожился совершенно. У меня вот тридцать пять копеек всех капиталов.

— Я не знаю… Мне не сказали. У меня тоже в обрез… Я от себя по-товарищески могу вам дать три рубля… Вот, если вас как-то устроит, пожалуйста! Берите, берите! Не стесняйтесь!

— А вы?

— Ну, я обернусь как-нибудь, мне, наверное, хватит! — сказал посланец.

— Спасибо! — Проклов взял зеленую бумажку, спрятал в карман. — И это все, что они вам поручили сказать?

— Да, все.

В пакете оказалось отпечатанное на «ремингтоне» решение, назначавшее Проклова руководителем Киевского областного комитета, которому подчинялись партийные организации четырех губерний, а также поручавшее ему как можно скорее создать и возглавить боевую дружину для производства экспроприации и террористических убийств крупных царских чиновников. Под решением стояли подписи председателя и секретарей, а ниже хорошо знакомая ему печать Центрального Исполнительного Комитета.

Еще восемь с половиной месяцев назад это решение принесло бы ему радость полностью удовлетворенного честолюбия. Но теперь эта радость, вспыхнув, тут же очень быстро погасла. Предстояла большая, утомительная и, как все чаще думалось ему теперь, бессмысленная работа, если и приносящая пользу, то каким-то иным, чуждым и враждебным Проклову планам.

Все больше вспоминались ему последние напутственные слова Озмиева и поразившая его мысль о том, что цепи, снятые с раба, будут надеты на героя, если идея, которой он служил большую часть своей бурной жизни, восторжествует. Сам себя Проклов считал принадлежащим к героям. Мысль, что он борется за собственное порабощение в будущем, была ему ненавистна и мучительна. Но как возразить ей, как убедительно опровергнуть ее, он не знал.

Раздвоение души, начавшееся в тюрьме, продолжалось.

Оно с особенной остротой охватило его в Киеве, куда он приехал на второй же день после получения письма. Встреченная им на конспиративной квартире женщина показалась ему олицетворением всей бессмыслицы его борьбы. И то, как она двигалась, покачивая головой при каждом шаге, и ее комната, заваленная в беспорядке лоскутьями, комками кудели, заготовками тряпичатых кукол, ее растерянные, блуждающие глаза, рассказ ее с бестолковыми повторениями и многочисленными подробностями, усугубило это брезгливое чувство.